История страны складывается из истории людей, её граждан. Поэт однажды сказал: «Людей неинтересных в мире нет, Их судьбы, как истории планет…»

Это действительно так. Но есть люди особой, уникальной, удивительной судьбы. К их числу относится и уроженец Унечи Липман Гиршевич Кокотов, сквозь жизнь и судьбу которого прошли все наиболее яркие, героические и трагические события в истории России. Подводя жизненные итоги, он писал своим детям и внукам: «Был я студентом, грузчиком, фабричным рабочим, журналистом, солдатом, партизаном, арестантом. Был я любим и ненавидим. Были увлечения и разочарования. Были радости и горе... А чего больше? На каких весах взвесишь? Какой мерой измеришь?..»

КОКОТОВ Липман Гиршевич (Леонид Григорьевич) родился 16 июля 1903 года на станция Унеча Полесской железной дороги Черниговской губернии. Его отец Гирш и дед Авраам были меламедами, учителями еврейского языка. Дед и бабка Кокотова были родом из Костюкович Могилевской губернии. В их семье было четыре сына и три дочери. Сын Гирш, будущий отец Липмана, был самым умным, по мнению родителей, поэтому его отправили учиться в ешибот - раввинскую школу, в небольшой городок Ветку, вблизи Гомеля.

Однажды из города Почепа приехал купец и засватал его за свою дочь. Гирш стал владельцем лавки красного товара, которую он получил в приданое. К сожалению, счастье было недолгим: жена вскоре умерла, оставив мужу четверых детей. Гирш разорился и обнищал. Пришлось ему обратиться к единственно доступной профессии - стать меламедом.

Липман Гиршевич так рассказывает о переезде отца в Унечу: «В те времена Унеча только начала строиться. У небольшой станции, у недавно проведённой железной дороги появились первые жители. Кругом стояли леса, которых ещё не тронул топор. Появление железной дороги вызвало оживленный лесной промысел. Появились лесопромышленники, приказчики, управляющие, бухгалтеры, конторщики, появились лавочники, ремесленники, появилось еврейское население. А там, где живут евреи, нужен меламед. По чьей-то рекомендации отца пригласили в Унечу».

Здесь меламед Мойше Гирш Кокотов вторично женился на портнихе-белошвейке из Киева Фейге (Фане) Риве Пентель, родиной которой тоже была Могилёвщина, небольшая деревенька под Костюковичами. В семье появилось ещё трое детей. И старшим из них был Липман. О своей семье он вспоминает так: «Мама не любила папу. Это был альянс двух случайных людей... Более различных людей, чем мой отец и мать, придумать трудно. Отец - с привычками заскорузлого еврейского местечка, с его диким бытом, с крошечными жизненными запросами. Мама же стремилась эти узы разорвать, у неё более широкое дыхание, более светлые взгляды. Отец скуп, больше того, он - скряга. Постоянный страх перед завтрашним днём заставлял его цепко держать каждую копейку. Вырвать у него копейку можно было только с большим трудом. Мама, наоборот, как говорили, – транжирка…»

Несмотря на то, что Гирш Кокотов был хорошим педагогом, вёл занятия интересно, увлекательно, пользовался большим уважением у своих учеников и их родителей, жили Кокотовы бедно. Липман Гиршевич вспоминает: «У нас всегда была корова, но не помню, чтобы мы ели сметану. Обычно нам мама давала тарелку простокваши и в неё плеснёт чайную ложечку сметаны. Тарелка простокваши, кусок селёдки с хлебом - вот и ужин. Летом мы вообще не ели мясо, кроме субботних и праздничных дней.

Правда, в праздники на столе появлялась сытная, а, главным образом, вкусная пища. Мама умела здорово готовить. В пятницу вечером стол накрывался белоснежной скатертью. Мать зажигала свечи, произносила молитву, делая руками какие-то пасы над свечами. У переднего конца стола, у места отца, клались пышные свежие халы с аппетитной корочкой. Мы с отцом возвращались из синагоги после вечерней молитвы, в которой приветствовали приход «невесты» - субботы. Отец садился за стол, произносил соответствующую молитву и резал свежую булку. Мать подавала на стол ароматный бульон, заваренный фарфелами, фаршированную рыбу, куру, компот…

Но прошёл праздник, и мы снова возвращались к простокваше с селёдкой, к бульбе, которую подавали в разном виде: просто картошка, пюре из картошки, тушёная картошка, ситере картошке, милхике картошке и т. д. И довольно частым гостем на столе была фасоль. Осенью была вкусная еда: яблоко с хлебом, очень вкусна была толчёная конопля с хлебом. Пили чай, даже много. Покупали сахар головами, синий, звонкий. Такой сахар расколоть на мелкие кусочки стоило немалого труда.

Игрушек у нас никогда не было. Их нам не покупали и не дарили. Нашими игрушками были обручи от старых бочек, которые мы гоняли ловко по улицам, мячи самодельные войлочные, «ходули», на которых мы вышагивали».

Липман Кокотов с горечью вспоминает, что в Унече начала XX века процветал антисемитизм. «Наше местечко было разделено на две части, глубокий ров разделял их. Там, за рвом, была так называемая полоса отчуждения, царство железнодорожников. Жили железнодорожники в добротных, крашенных в жёлтый цвет, казённых домах. У каждого дома садик, огород, хлев, полный живности. Была и целая улица собственных домов, в которых жили машинисты, паровозные кочегары, кассиры, дежурные по станции, стрелочники, кондукторы. Жили они все как-то основательно... Главенствовал у железнодорожников начальник депо Соколов. Занимал он с семьёй самый большой дом. У дома был разбит сад. Рассказывали, что в этом саду растут какие-то редкие деревья. На зиму здесь же у дома заливался каток с ледяной горкой. На катке устраивались праздники с цветными фонариками – фейерверком. Для нас, еврейских ребят, это был чужой, недоступный мир. Правда, на каток мы как-то пробивались, но часто это кончалось печально. С самого раннего возраста я знал, что я – жид».

Кокотов рассказывает о постоянных избиениях еврейских детей их русскими сверстниками, об издевательствах взрослых, о еврейском погроме 1905 года, о полных страха днях судебного процесса Бейлиса.

По решению матери, Липман Кокотов пытался поступить в гимназию. Для этого надо было сдать экзамен на пятерки. «Ведь я еврей, а еврею надо получить самые высокие отметки. Существовала для евреев процентная норма не более 3-5 процентов. Значит, чтобы попасть в этот процент, ты должен быть лучшим. Но все еврейские претенденты хотят попасть, и потому надо стараться быть лучшим из лучших. Лучшие участвуют в жеребьёвке. А жеребьёвку проводят в отсутствии претендентов, заочно. Вот здесь и вступала в свои права взятка. Кто дал взятку, тот и стал гимназистом. Как оказалось, желания моей мамы сделать меня гимназистом, было мало, нужны были деньги, а этих денег не было…»

Не попавшего в гимназию Липмана отправляют учиться в школу в Краснополье Могилевской губернии, куда в условиях империалистической войны эвакуировалось Гродненское высше-начальное училище, где он живёт у тетки. Жизнь была тяжёлой, учение - безрадостным.

После Февральской революции мать везёт сына в гимназию в Стародуб. Здесь тоже есть учителя, которые издеваются над еврейским мальчиком, но «…это всё меркло по сравнению со счастьем быть гимназистом… нужно сказать, что время, проведённое в стародубской гимназии, оставило в моей памяти немало светлых впечатлений. В гимназии были прекрасные учителя, которые вели свои уроки интересно, увлекательно.

Я не мог дождаться дня, чтобы поехать на каникулы в Унечу. В Стародубе гимназист никого не удивлял, но в Унече их было раз, два и обчёлся. Гимназистами были дети начальника депо Соколова, богача-лесопромышленника и заводчика Блантера и меламеда Кокотова. Это было здорово!»

Но гимназические годы были недолгими. Пришли бурные дни Октябрьской революции. Оккупация немцами Украины оторвала Липмана Кокотова от родителей. Между Стародубом и Унечей пролегла демаркационная полоса. Родители оказались на красной стороне, а он - в оккупированном Стародубе. Но по окончании учебного года переведённый в четвертый класс Липман сумел пробраться в Унечу.

«Унеча в те времена бурлила. Обычно сонная, тихая Унеча не видела такого количества чужих людей, никогда здесь не было такой кипящей политической жизни. Впервые я услышал слово Ревком, а Унечей тогда управлял Ревком, интенсивно работало ЧК. Здесь формировал свой Богунский полк Щорс. Сюда хлынула армада спекулянтов, мешочников…»

Липмана Кокотова закружил вихрь революции. Он посещал все митинги, которые шли в то время практически беспрестанно. Стал учеником Унечской школы второй ступени, вступил в комсомол. «У меня появился пистолет, которым я здорово гордился, но от матери я его прятал. Хаживал с обысками, участвовал в конфискации имущества у богатых, ходил с патрулём по ночному местечку. Где уж там учиться!»

К Унече приближался фронт. Липман Кокотов и несколько его товарищей решили уйти добровольцами на фронт. Это была середина учебного года в последнем классе. По решению ревкома учащихся, им выдали аттестаты об окончании школы досрочно. Но на фронт Липман не попал. Был он мал ростом, худосочен и его отправили в ВОХР, войска внутренней охраны. Затем перевели в отряд по борьбе с бандитизмом и дезертирством, где он был назначен порученцем у командира отряда Лихарева.

«Отряд наш был небольшой. Вооружены мы были только винтовками, воевали мы с врагом, по сути дела, невидимым. Приходили мы в деревню, население нас принимало радушно, кормили, давали ночлег, но стоило ночью пройтись по деревне, как из-за каждого прясла в нас стреляли».

После тяжёлой болезни Кокотов был демобилизован, вернулся в Унечу, а оттуда поехал учиться в Москву. «Шли 1920-е годы. Мне 18 лет. Что делать дальше, куда направить свои стопы? В Унече людей с высшим образованием всегда насчитывалось не больше полдесятка. Среди них было несколько учителей, доктор. И неудивительно. Я рассказывал, как трудно было получить среднее образование, а тут – высшее. Но революция всё изменила. Те, кто в былые времена и не смели мечтать о студенческой куртке, потянулись в Москву, Ленинград (Петроград), Минск… Общим потоком унесло и меня в Москву учиться… Чему учиться, в какое учебное заведение поступить? Все это было для меня тайна… Первую консультацию я получил в ЦК комсомола… Тут мне посоветовали поступить в Университет...»

Кокотов учился на естественном факультете МГУ, потом перешёл в Институт народного хозяйства. Жил трудно и голодно. Но буквально впитывал в себя воздух этого древнего города. «В Москве тех лет жить было интересно. Нет, это не те слово. Жизнь была захватывающей. Идёшь по улице, а на тумбах пестрят афиши. В Политехническом музее состоится диспут на тему: «Брак, семья и любовь». Докладчик Луначарский… Слушать Луначарского было наслаждение: блестящий язык, огромная эрудиция… Диспуты были постоянными на разные темы, с разными участниками, и я старался ни один не пропустить… Я посещал литературные лекции, которые читал Коган, слушал Семашко. И хотя Маяковский иронизировал над лектором «Лукамашко и прочих», скажу, что они обогащали нас, молодых, знаниями, они помогали нашему умственному развитию, они обостряли наш интерес к вопросам культуры и литературы.

А театр! Боже мой! Мне больше уже никогда не приходилось видеть такого театра, такого многообразия театрального искусства, мастерства! А ведь вкус развивается, обостряется именно на многообразии. Я не пропустил ни одного спектакля Мейерхольда, сидел, как зачарованный, на спектаклях Художественного театра, студии Художественного».

Кокотов много читал, ходил по музеям и выставочным залам столицы, гулял по городу, познавая его историю и историю страны. Тяжело пережил смерть Ленина, трижды прорывался он в Колонный зал для прощания с вождём.

Но через какое-то время он решает перебраться в Ленинград, где жили и учились его брат и сестра. Поступает там в университет.

«Моя жизнь в Ленинграде не была более сытой, чем в Москве. Точнее было бы сказать - полуголодной. И, естественно, стипендия, хотя и мизерная, исчезала сразу, и никто меня здесь уже не подкармливал. Хлеб надо было заработать.

Безработица, на бирже труда толпился народ в поисках какой-нибудь работы. Единственный доступный для меня путь это попасть в студенческую трудовую артель. Это мне удалось. Грузили и разгружали пароходы в порту, выгружали баржи с лесом, дровами. Несколько месяцев работал чернорабочим на «Красном выборжце». Работа эта была далеко не регулярная и далеко не прибыльная. Но всё же медяки в кармане водились. Надо было их расходовать экономно».

Сестра познакомила Липмана с чудесной девушкой Любовью Шахнович - Любаней, как называл он её всю жизнь. Она родилась 10 октября 1903 года. «Оказалось, что моя Любанька - наша землячка, из соседнего с Унечей города Клинцы. Дочь клинцовского извозчика. Тем же потоком, что унёс меня в Москву, её унесло в Ленинград. Поступила она в Университет. Блуждала она так же, как я, - сперва на химическом факультете, а потом на факультете общественных наук. Комсомольская организация послала её на пионерскую работу. Была она старшей пионервожатой сперва в отряде при фондовой бирже, потом при фабрике «Веры Слуцкой». А потом по направлению райкома комсомола она ушла на работу на завод револьверщицей.

Вскоре молодые люди поженились. Надо было искать работу, что было в те времена массовой безработицы проблемой непростой. Помогли друзья. «Настал день и я вступил в ряды рабочего класса. Тружусь на текстильной фабрике. Начал я с рабочего по двору, подметал двор, скалывал лёд на дорожках, перетаскивал какие-то ящики, затем перешёл во второй класс - лифтёром грузового лифта. Восемь часов подряд без отдыха моя кабина курсировала между первым и пятым этажом. На одном этаже гружу полуфабрикаты, на другом выгружаю, захватываю пустую тару и следую на следующий. Проделав в лифте сотни километров, я был переведён в прядильный цех смазчиком, потом стал учеником помощника мастера…

Материально жилось тогда нелегко. Платили мало, заработную плату задерживали на многие недели, продуктов в магазине - никаких. Чтобы люди не голодали, вместо денег нам часто выдавали бонны (обязательства фабрики расплатиться). На эти бонны в ближайшем от фабрики магазине можно было получить буханку хлеба и крупу».

14 ноября 1926 года в семье появился первенец – сын Володя, 20 апреля 1935 года родилась дочь Фаина, а 30 марта 1938 года - сын Борис.

На фабрике по инициативе комсомола появилась первая в стране комсомольская ударная бригада. Сюда зачастили журналисты из разных газет и журналов, ленинградских и центральных. Их направляли к Леониду Кокотову, который умел красиво рассказать о своих товарищах и их трудовых победах. Потом его попросили самому написать об этом в «Ленинградскую правду». В газете стали появляться очерки Кокотова. «Так я вступил на журналистскую стезю. Эти очерки стали началом моего журналисткого пути, по которому мне суждено пройти всю жизнь. Когда на фабрике было решено организовать печатную газету, моя кандидатура на должность редактора была вне конкуренции. Ведь на всей фабрике никто, кроме меня, не грешил пером… Я редактор... Откуда у меня взялась смелость и несвойственная мне дерзость взяться за эту работу?! Приступать к делу надо было сразу, без всякой подготовки, без всякой предварительной учебы. Не было даже толкового инструктажа».

В марте 1928 года Кокотов вступил в партию. Это была пора коллективизации деревни. Партийные организации мобилизовали лучших коммунистов на это первостепенное дело. Кокотова назначили редактором районной газеты в Середкинский район Псковского округа (Псков был окружным городом Ленинградской области).

«Деревня для меня была тайна за семью печатями. Я плохо знал крестьян, совершенно не ведал крестьянского труда, мало понимал в классовом расслоении в деревне… Но не прошло и двух недель, как вышел первый номер районной газеты под редакцией Л. Кокотова.

Не успел я очухаться, как на бюро райкома, где обсуждался вопрос о темпах коллективизации, на меня возложили роль не то уполномоченного, не то просто ответственного за коллективизацию в Колядужском сельсовете. Вот здесь-то я и столкнулся с теми уродливыми методами, к которым прибегали при так называемой сплошной коллективизации».

Вскоре Кокотовы возвращаются в Ленинград. Липман Гиршевич получает приглашение работать в «Ленинградской правде». Любовь Борисовна завершает прерванное когда-то обучение на отделения химического машиностроения Политехнического института.

Когда был организован политотдел Октябрьской железной дороги, была создана дорожная газета, на работу в которую и перевели Кокотова. «В политотдельской газете, которая называлась «Сталинец», меня назначили заведующим партийным отделом или, иначе говоря, по тогдашней редакционной конституции, вторым человеком в редакции».

В Ленинграде стали вербовать кадры для вновь образованного Красноярского края, до того входившего в единый Восточно-Сибирский край. Естественно, что в новом крае создавалась новая краевая газета или, вернее, бывшая небольшая городская газета «Красноярский рабочий» преобразуется в краевую. На работу заместителем редактора будущей газеты пригласили Кокотова. Ему приходилось бывать и на юге края - в Минусинске и Хакасских степях, и в таёжных районах, и в черногорских угольных шахтах, и на Чёрном Усе, где золото достают из недр земли, и на золотоносных реках, где могучие драги вымывают золотые крупинки.

1937 год. «В редакции появились «бдительные» люди, ловцы «врагов народа». Они ходили, высматривали, вынюхивали. Началась тайная проверка анкет, придирки к каждой букве. Вот здесь я и попал в поле их зрения… Настроение было убийственное… Кругом творилось нечто невероятное. Люди исчезали один за другим, сегодня ты сидишь с ним рядом, обсуждаешь деловые вопросы, а завтра его уже нет. Друг другу шёпотом, озираясь, передавали: такого-то взяли, такого-то арестовали. Свет стал не мил: кому же верить, когда кругом враги?! Подозрение разъедало душу, что-то здесь не так, что-то не то. Но авторитет чекистов был ещё высок, по инерции ещё верили в чистоту, безупречность чекистов, воспитанников Дзержинского. Вскоре беспощадная, роковая рука вырвала и меня из жизни».

Арестовали сразу 25 человек, которых обвинили в организации Красноярского запасного подпольного центра (тогда в борьбе с «врагами народа» «раскрыли» очередной «заговор» - Московский подпольный центр. Ну, и по стране запасные). Это был первый и главный пункт обвинения. Всего этих пунктов было 11. Где-то в конце было обвинение в агитации против советской власти и диверсии.

«Я в тюремной камере. Я ошеломлён, ослеплён, ничего не понимаю, ничего не вижу, и чувствую только острую душевную боль. Мечусь из угла в угол. Я задыхаюсь. В голове мелькает только один вопрос - за что? ЗА ЧТО?! Этот вопрос меня мучил долгие, бесконечные месяцы заточения…

На допрос водили по ночам. Усаживали на высокий узкий табурет, и начинался допрос, который продолжался сутками. Допрашивающие менялись, а я сидел. Иногда от усталости засыпал - тут же будили. Есть давали селёдку, пить не давали. Когда (почти через два года) перевели из одиночки в общую камеру, там было так тесно (больше 100 человек), что люди все спали на боку, а поворачивались по команде...

Об этом мучительном времени скажу только одно, что ни в подследственной тюрьме, ни в общей я не встречал врагов советской власти…

И ещё. Несмотря на то, что следователи, тюремщики делали всё, чтобы уничтожить в нас всё человеческое, поощряя все дурные инстинкты, люди всё-таки оставались людьми…

Я, не подписывавший заранее составленный протокол дознания, был лишён даже тех ничтожных «привилегий», которые позволяли выжить.

Я помню ночь, когда меня перевезли из подследственной тюрьмы в общую. Меня воткнули в битком набитую камеру. Ни на нарах, ни на полу не было и сантиметра незанятого места. Я стоял у параши и не знал куда деваться. Вдруг проснулся человек, это был председатель крайпотребсоюэа. Он узнал меня. Проснулись и другие. Не забуду, как они меня устраивали, их теплоту, которой они меня окружили.

Почти никогда в моей памяти не возникает следователь, укрощавший меня в течение долгих месяцев. Это было ничтожество, злобное, ядовитое насекомое, а не человек, не вспоминаю я и начальника следственной части, откормленного мужлана, краснобая, уговаривавшего меня «признаться», при этом кощунственно цитируя Горького.

Теплоту же людей, в ужасных условиях оставшихся людьми, я храню до сих пор».

Из 25 человек только два не подписали никаких показаний. Один из них – Липман Кокотов. Два года Кокотова продержали в тюрьме, требуя признать себя виновным и оговорить товарищей. Безуспешно, он ничего не подписал. Остальным выдержать оказалось не по силам, и они ушли в лагеря, из которых, как правило, редко кто возвращался живым.

После ареста Ежова стали пересматривать дела о «врагах народа». Кокотова выпустили из тюрьмы, он вернулся в Ленинград. На работу недавно освободившегося журналиста брать не спешили. Только его старый товарищ Мартынов предложил свою помощь и пригласил на работу в издательство судостроительной промышленности.

Началась Великая Отечественная война. «Мы продолжали жить, но всё, что мы делали, казалось настолько неуместным, ненужным… Идут горестные вести. Немцы наступают. Сегодня пал один город, второй. И, наконец, самое страшное - враг на пороге твоего города. В Ленинграде формируется добровольная Армия Народного Ополчения. Конечно, для меня в первые же дни был решён вопрос: я сторонним наблюдателем в войне не буду. И когда я объявил Любаньке, что записался добровольцем, то не услышал никакого возражения…»

А ведь Кокотов был освобождён от армейской службы, т.к. одним глазом, повреждённым ещё в детстве, не видел. Но это ничего не означало – долг превыше всего.

«Не знаю почему, но момент записи мне особенно запомнился. Произошло это в помещении Института железнодорожной связи на Петроградской стороне. Длинные очереди. Терпеливо ждут. Кого только здесь не было: и пожилые люди, и зелёная молодёжь, женщины, рабочие, служащие, учёные. Лица строгие, сосредоточенные. У меня одно ощущение - поднялся народ, и я с ним. Имя, отчество, фамилия, адрес, служил ли в армии, воинское звание. И никаких документов. У меня их, по крайней мере, не спрашивали.

И вот я в военной форме, в непривычных тяжеленных кирзовых сапогах, которые я натянул на неумело заправленные портянки. Стою в строю, ноги, как в огне. Началась скоропалительная военная подготовка. Учимся по учебной винтовке, бросаем деревянные болванки, именуемые гранатами, откапываем окопы. И всё это какое-то ненастоящее. Ненастоящее оружие, ненастоящие гранаты. Мы ещё тогда не знали, что просто настоящего ничего не было. Винтовки были получены в момент отправки на фронт, и то не всем они достались.

Но что было настоящим, это готовность людей умереть, готовность жертвовать собой для защиты Отечества. Армия Народного Ополчения была сформирована в короткие сроки. Смело скажу, что в неё вошли лучшие люди, цвет нашего города. Каждый район сформировал свою дивизию. Крупные предприятия сформировали свои полки, дивизии. При политотделе Армии была организована газета, которую назвали «На защиту Ленинграда». Меня отозвали из полка и зачислили в штат газеты».

Первые редакционные задания Кокотова были в пределах города. При первых налётах на город появились ракетчики, которые наводили вражеские самолёты на цель. Надо было беседовать с людьми, ловившими ракетчиков или видевшими сигналы. Поручали также обходить госпитали, беседовать с ранеными и записывать боевые эпизоды.

Перед самой полной блокадой, когда все пути были перерезаны, Липман Гиршевич успел отправить семью в эвакуацию, на Урал. Семья жила скудно, впроголодь. Жена продолжала работать в своем институте. Старший сын учился в Горном техникуме, младшие посещали детский садик.

Боевое крещение Кокотов получил у Красного Села, точнее у деревни Русско-Высоцкое, в лесу, на артиллерийских позициях. Батареи обслуживались ополченцами завода им. Марти, как тогда назывался Адмиралтейский завод, и Института железнодорожного транспорта. «Несколько дней фашисты атаковали наши позиции. Атаки повторялись беспрерывно. Наши артиллеристы били прямой наводкой. С большими потерями откатывались фашисты назад. Так продолжалось до тех пор, пока фашисты не засекли все наши орудия. Наши огневые точки одна за другой выходили из строя. Немцы повели наступление. В лесу не было и метра, не простреливаемого немцами - разрывы снарядов, пулемётный огонь. Ясно стало, что долго наших позиций не удержать. Командир приказал мне и Майскому любым путем выбраться и доложить в штабе Красносельского укрепрайона о положении дел. Выбраться, но как? Головы не поднять. Мы ползли, ползли долго, до изнеможения. Оборванные, грязные мы добралась до КП….

Теперь, когда я думаю о ленинградских ополченцах, то не могу не восхищаться их воинским подвигом. Это они сдержали первый натиск врага на наш город, они своими телами преградили ему путь. Их подвиг тем более велик, что это же не были регулярные, обученные воинские части. Это были сугубо гражданские люди, рабочие, инженеры, учителя, учёные, зелёная молодёжь и пожилые люди. Они были плохо вооружены и неумелы. Перед ним стоял лютый грозный враг, но они не дрогнули… Я горд, что был вместе с ними в эти трудные для Ленинграда, для Родины дни. Я горжусь памятным знаком, на котором начертано – «Ленинградское ополчение».

Армия ополченцев, выполнив свой долг перед городом, была расформирована. Остатки влились в регулярные части. Вместе со штабом была упразднена и газета. Всех сотрудников откомандировали в армейские газеты регулярных частей. Большинство перебрались в 53-ю Армию.

Было решено военизировать ленинградское отделение ТАСС. Начальником этого отделения Политотдел Ленинградского фронта назначили редактора ополченческой газеты полковника Коновалова, а начальником группы военных корреспондентов - старшего политрука Кокотова.

«Это было время, когда население города начало основательно голодать… Люди умирали. Смерть настигала их как бы мгновенно. Так мгновенно умер фоторепортёр, если память не изменяет мне, фамилия его была Хаютин. Он работал до последней минуты, до последнего мгновения. Он вернулся с задания, присел и умер.

Голод донял и меня. Я всячески боролся с ним. Свой 300-граммовый паёк хлеба я делил строго на три части и съедал его в 3 раза - утром, днём и вечером. Подкрепляла нас «дуранда» (жмых)… Всё же вскоре у меня распухли ноги и ослабло зрение. Ноги были такие, точно под кожу вложили вату. Ступать было тяжело и противно. Донимали бомбёжки и обстрелы…

А смерть косила беспощадно. Ей было легко справляться с голодными обессилившими людьми. «Мумии», завёрнутые в старые одеяла, в простыни, нагруженные на саночки, которые тащили на себе не люди, а живые тени. Вот-вот тень упадёт и ляжет рядом с мертвецом. Эта обычная будничная уличная картина тех дней.

Но то, что я видел на сборном пункте, куда свозили мёртвых, никогда не забудешь. У моей знакомой умерла тётушка, и она попросила меня помочь её отвезти на сборный пункт. Это была ранняя весна. Как отвезти труп? В старье на чердаке я нашёл детскую коляску с плетёной корзиной (такие детские коляски были в старину). Пришлось снять корзину, приладить гладильную доску, к которой привязал труп, и через весь Невский отправились в Александро-Невскую лавру. В одной из церквей был тот пункт, куда свозили покойников.

Если я скажу, что то, что я увидел, было страшно, это вовсе не выразит то чувство, которое охватило меня, когда я вошёл в церковь. Мертвецы лежали штабелями, между которыми были узкие проходы. Сколько насильно прерванных человеческих жизней, сколько прерванных человеческих счастливых судеб! Сколько горя их смерть принесла! Вернутся воины с фронта, вернутся дети из эвакуации. Они будут искать своих родителей, жён, отцов, матерей, братьев, сестёр и не найдут. Не найдут даже их могил. Ведь они будут похоронены безымянными в бесконечных траншеях, вырытых в замерзшей, многострадальной ленинградской земле.

Я внёс труп в церковь. Меня заставили забросить его на верх штабеля. Для того, чтобы справиться с этим нелёгким делом, мне пришлось упираться коленями, ступнями ног в тех, кто совсем недавно был живыми людьми, которых любили и которые любили, которые думали, творили. А теперь...

Нет, это не забыть и не простить творивших это зло! Трудно было ленинградцам. Они страдали, но они и показали величие духа».

Работать приходилось очень много. Материал, поступавший от военных корреспондентов с фронтов, от корреспондентов по городу, надо было обработать. Составляли бюллетени, которые рассылали городским, военным газетам, ежедневно передавали материал в Москву для печати страны и Информбюро, для заграницы. Кроме того, осуществляли выпуск листовок, брошюр, в частности с выступлениями Сталина. А в редакции работало только два человека, Кокотов - по военной части, и Шур - по гражданской.

Каждый день получали корреспонденции о трудовых подвигах людей. Да и сами корреспонденты совершали подвиг. «Разве не подвиг совершал Баннов, пешком добиравшийся от завода «Большевик», чтобы сдать корреспонденцию, или Питерский, проделывавший свои вояжи от Кировского завода. Питерский отморозил ноги и в результате гангрены умер. Они несли свои корреспонденции, мы их передавали на всю страну, на весь мир, говоря: знайте, голодающий, холодающий Ленинград жив, он трудится, борется, не сдаётся врагу!»

Редакторская работа занимала много времени и требовала большого труда. Но всё же, время от времени, редакторы выезжали на фронт, тем более что он был здесь же, сразу за ленинградскими заставами.

«В середине зимы мне стало совсем худо. Ноги меня плохо держали, временами я вовсе терял зрение. Было решено переправить меня через Ладогу на Волховский фронт. Вместе со мной отправились военкоры Аркадий Виноградов и Павел Лукницкий. Лукницкий, изрядно изголодавшийся, по приезде в штаб армии, которой командовал Федюнинский, так набросился на еду, что пришлось его отправить в госпиталь. Меня с Аркадием предупредили о том, чтобы после ленинградского голодания не очень усердствовали с едой. Сдерживаться было трудно, пришлось держать себя в руках. Но, уходя из штабной столовой, я всё-таки набивал карманы хлебом. Как вкусен был хлеб!.. Хорошо работал Лукницкий. Он был несколько комичен своим внешним обликом. Он опоясал себя вдоль и поперёк ремнями, на нём висели пистолет, граната, какой-то не то кинжал, не то тесак. На фронт он выезжал со спальным мешком на меху. В остальном это был хороший товарищ, дисциплинирован, оперативен…

На Волховский фронт я стал выезжать часто. Через Ладогу, по Дороге жизни, я перебирался и по зимнику, и на пароходах, неоднократно выезжал на передовые позиции. Смерть была рядом. Тогда я об этом не думал. Я был солдат, а солдату о смерти думать нельзя было».

Однажды Кокотова вызвали в обком партии, к секретарю обкома, начальнику Штаба партизанского движения Никитину. Политотдел фронта рекомендовал его для работы в партизанской газете. Но Никитин дал ему другое, неожиданное, задание.

Никитин подписал договор с издательством о написании книги о зверствах немцев в Ленинградской области. А написать книгу ему было сложно. Кокотов оказался подходящей чернорабочей силой. «Мне предоставили комнату в обкоме, помещавшемся в то время на улице Восстания. В течение полутора месяцев меня заваливали актами, протоколами допросов, свидетельскими показаниями, из которых я изо дня в день лепил книгу, которая затем вышла, как произведение Никитина. Потом я узнал, что над этой книгой потрудился и Иван Виноградов, собкор «Правды» по Псковской области».

После выхода книги Кокотова отправили в деревню Хвойная. «Вот я в Хвойной - маленький городишко Новгородской области. Кругом лес, а в лесу невдалеке от города, землянки. Здесь основная база Штаба партизанского движения Ленинградской области. Здесь своеобразный перевалочный пункт. Отсюда направляются люди в немецкий тыл, сюда из тыла перебрасывают раненых. В Хвойной госпиталь, в котором их лечат. Отсюда партизанская эскадрилья перебрасывает боеприпасы, вооружение, продовольствие. Здесь штаб.

Среди разных служб большое место занимает партизанское издательство. Издательская деятельность состоит в выпуске двух газет: «Ленинградский партизан» - для партизанских бригад, действующих в немецком тылу, и «За Родину» - для населения оккупированных районов. Была и ещё одна область деятельности издательства - выпуск листовок. Газеты и листовки перебрасывались на самолетах».

Вскоре Кокотов оказывается в немецком тылу, в расположении Третьей партизанской бригады. Времена для бригады тогда были тяжёлые, фашисты преследовали партизан по пятам. Чтобы родные в эвакуации не волновались, он заранее написал им письма, оставил их товарищам в Ленинграде и попросил посылать его семье.

Эта бригада была особенная. Она действовала не на территории Ленинградской области, а в Псковской. Командовал ею, в отличие от других, профессиональный военный Александр Викторович Герман - ленинградец. Окончил военное общеармейское училище, учился в Академии Генерального штаба. Герман был организатором первой небольшой боевой группы. Сперва в ней было несколько десятков человек. За короткое время она выросла в бригаду, насчитывающую более 2000 бойцов. Сам Герман стал на Псковщине человеком - легендой.

«Бригада Германа наводила на немцев страх. Среди партизан были и старики, и зелёная молодёжь. Я был свидетелем, когда матери приводили своих сыновней, мальчиков 14-16 лет, и упрашивали взять их в отряд».

Бригада жила беспокойной, напряжённой жизнью. Командование направляло боевые группы для диверсионной работы на железной дороге и для налётов на гарнизоны, снаряжало своих людей в дальнюю разведку.

Герман придерживался особой тактики. Бригада не пряталась в лесу, не имела лесных баз. Её боевые успехи и, в известной мере, безопасность были в её подвижности. Бригада была всё время в движении, всё время в походе. Партизаны появлялись неожиданно для врага, то в одном районе, то в другом. Для немцев с их методичностью они были неуловимы. Но от партизан эта тактика требовала выносливости, умения преодолевать быстрые скрытные переходы, часто под самым носом у врага. Переходы совершались обязательно ночью, часто по азимуту, минуя дороги, населённые пункты.

«В бригаде в моей обязанности было проведение бесед с местным населением. Бывало, как появимся в каком-нибудь населённом пункте, сразу собираю жителей. Более внимательных, более заинтересованных слушателей у меня никогда не было. Они не слушали, а буквально поглощали каждое слово. Конечно, тема бесед была одна - война. Я сообщал им о положении дел на фронте, о блокаде Ленинграда, о трудовых подвигах советских людей. Особенно интересовала их судьба Ленинграда. Второй моей обязанностью было помогать в выпуске бригадной газеты».

Кокотов оставил блестящие описания жизни партизан.

«Для меня, как журналиста, были особенно интересны люди. В регулярных частях, как мне тогда казалось, не было такого разнообразия в типаже. Шинель и устав как бы нивелировали людей. Другое дело партизаны. Это был народ во всём своем многообразии, взявший оружие в руки. Я уже писал, что в бригаде были и старики, и юноши - почти дети, женщины. Близость партизан или, вернее, кровная связь с народом у нас была особенно заметна, потому что это были местные люди. Партизаны часто посещали свои дома, свои семьи, а члены семей были нередкими гостями у своих отцов, братьев, сынов в отрядах.

Когда мы приходили в деревню, староста тут же указывал, кто должен зарезать овцу, свинью, а то и корову, чтобы накормить партизан. Всё, что было взято у колхозников, оформлялось расписками».

С огромной теплотой и уважением он пишет о комбриге Германе. «Александр Викторович был общим любимцем и партизан, и населения Псковщины. Трудно мне сказать, чем он завоевал эту любовь. Он был обаятелен. Улыбка была покоряющей. Герман не был многословным, тем более - велеречивым. Я не помню случая, чтобы он на кого-нибудь кричал. Приказания он отдавал спокойно, лаконично...

Мне пришлось видеть его на штабном совещании за несколько часов до его гибели. Это было в самые тяжёлые для бригады дни. Немцы решили ликвидировать партизанскую бригаду. Для этого они собрали мощный кулак из двух полков СС и местных гарнизонов.

Всего в карательной экспедиции, предпринятой немцами, участвовало около 10000 человек. Около недели экспедиция преследовала бригаду. И всю неделю, проделывая многокилометровые переходы, нам удавалось ускользать от преследователей. Немцам всё же удалось окружить бригаду плотным кольцом. Бой был неизбежен. Надо было прорывать кольцо…

Фашисты повели шквальный огонь. Партизаны залегли… Светло, как днём, немцы навесили десятки осветительных ракет, трассирующие пули летят, как пчёлки, и кажется, что каждая летит к тебе, в тебя. На фоне освещённого неба возвышается фигура Германа. Он стоит бесстрашный. Мне он показался вдвое выросшим…

Судьбу бригады решали минуты. Прижатых к земле людей было бы просто уничтожить. Герман принимает решение возглавить штабной отряд, повести его на прорыв. Я был со штабным отрядом. Мы ворвались в горящую деревню. Вслед за отрядом прорвалась вся бригада.

Бригада была спасена, но дорого за это заплатила. Мы потеряли около двухсот человек и своего командира Александра Викторовича Германа».

После освобождения Ленинградской области от немецких захватчиков Кокотова вновь направляют в «Ленинградскую правду». «Возвращение на работу в «Ленинградскую правду» было для меня радостным событием. Я был счастлив, что это было и время, когда я снова соединился с моей семьей».

И вот в 1948 году в связи со знаменитым «ленинградским делом» новый удар судьбы. «На сей раз - смертельный. Всё, что было потом, уже не было полноценной жизнью. Жить с занозой в сердце почти невозможно.

В один из роковых дней появился приказ, что такие-то и такие, а их было около десяти человек журналистов, как говорят сейчас, еврейской национальности увольняются по сокращению штатов. Никого не обмануло это «сокращение штатов». Никогда мне не было свойственно чувство ограниченного национализма. Но этот приказ мною был воспринят как оскорбление. Я был оскорблён не только, как еврей, которого дискриминируют, но и как член партии. Как могло в моей стране, где ленинские нормы должны быть законом, такое совершиться???...

Помню, когда в дни моих мытарств, когда я никуда не мог устроиться на работу, много русских людей старались мне помочь… Здорово мне помог человек, которого я мало знал, редактор «Новгородской правды» Петриков. Он, рискуя иметь неприятности, пригласил меня работать к себе. Больше полугода я работал у него очень плодотворно. Потом всё же пришлось уйти…

Идут месяцы. Я безработный. Сижу на шее Любаньки. Нас в семье пять человек. Нужда. И не только нужда угнетала. Убивало безделье. Я и безделье - это несовместимо. И по какой причине? Почему так случилось? Кто виноват? Я никому не нужен, не нужен, не нужен! Это «не нужен» беспрерывно сверлило мозг. Совсем перестал спать. Не нужен. Лишний. Надо уйти. Дни, ночи с этой мыслью. И странно - я с ней свыкся. Стало легко. Есть выход. Хорошо помню мою совершенную готовность воспользоваться им».

Наконец Кокотову предоставили работу в газете на фабрике «Рабочий». Но и здесь он проработал недолго, пришлось уйти на производство, в цех, в ученики, учиться на помощника мастера. Два года он проработал в цехе. «Тяжело мне было в цехе, физически тяжело. Фабрика в Невском районе, живу на Васильевском. Нужно было вставать в 5 часов утра, чтобы к семи попасть в цех, в вечернюю смену трудно было попасть домой, не всегда успевал на последний трамвай. Изнурительны были ночные смены. Ночную неделю я практически не спал…

В цехе постоянная духота, особенно душно летом. К физической работе мои дряблые мышцы интеллигента были плохо приспособлены, да и работать я так и не натренировался. Теоретически я знал всё хорошо, а вот необходимого автоматизма я так и не приобрёл… И всё же два года, проведённых в цехе, в качестве рабочего, я вспоминаю с добрым чувством. Было тяжело физически, но нравственно я чувствовал себя, точно в бурю укрылся в тихой гавани. Исчезли проблемы, которые меня волновали, миновала необходимость в сложных стратегических линиях в отношении людей, появилась уверенность человека, стоящего на твёрдой почве».

А вот ещё один поступок, характеризующий уровень стойкости и порядочности Кокотова. 1953 год. Последнее знаменитое дело сталинской эпохи: «Дело врачей». Тогда был трудный момент для евреев. Они ждали что-то вроде окончательного решения «еврейского вопроса». Ну, не уничтожения, а всеобщего выселения куда-то в холодные края. Быть евреем в очередной раз было неуютно и даже опасно. И вот в это время Кокотов идёт в милицию и заявляет, что хочет исправить в своём паспорте неправильно после войны написанные его имя-отчество: вместо Леонида Григорьевича следует написать Липман Гиршевич.

Новый директор фабрики через два года перевёл Кокотова из цеха в фабричную газету. «Пошли годы работы в фабричной газете. Это были не самые счастливые годы в моей жизни… Наступил самый горький период моей жизни, потерянные, бесплодные годы… Воспоминания о моей работе, о моей жизни в эти годы подёрнуты горечью. Все эти годы я себя чувствовал гражданином второго сорта или, как у нас, текстильщиков, говорили, второго разбора. Центром моих интересов стала семья и только семья. В ней все радости и все огорчения».

Старший сын Владимир окончил Горный техникум, Военно-морское училище и стал морским офицером. Дочь Фаина на два года уехала в Петрозаводск, а потом вернулась в Ленинград. На трудовую стезю ей пришлось вступить ещё до окончания института. Завершила образование на вечернем факультете.

Младший сын Борис после школы поступил в техникум, отслужил в армии, а потом сдал экзамены и начал учебу в ВУЗе. «Не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов о сыне нашем Боре. Он бальзам для души нашей. Человек, о котором можно сказать весьма кратко - обаятельный. По моим наблюдениям он является общим любимцем. У него много товарищей, с которыми он связан долгие годы. А для нас, родителей, он ласковый, внимательный сын. Мы чувствуем постоянно его любовь, сыновнюю привязанность и уважение. Что же может быть лучше!»

Борис Кокотов так говорит о своем отце: «Был он человеком высокообразованным. Официальное его образование закончилось что-то двумя классами гимназии. И та была какая-то ненастоящая, какой-то эрзац-продукт эпохи начала советской власти (или межвластия). Всё остальное – самообразование. Это ведь тоже черта характера. Видимо, он быстро всё схватывал. Иначе как объяснить, что через десятки лет, когда Ина стала учить французский язык в школе, он ей что-то там ещё помогал. Я уже закончил энергетический техникум, и в беседах с ним чувствовал, что он что-то в энергетике понимает лучше меня.

С нами, детьми, он занимался очень много. Я никогда не был в музеях Ленинграда ни с одной официальной экскурсией. В детстве нас всюду водил папа. Я и сейчас помню, как он рассказывал о картинах, скульптурах в Эрмитаже, Русском музее…

Семью папа очень любил, гордился успехами: совершенно справедливо нашей мамой, которая с ребёнком на руках получила высшее образование, и очень ревниво относился к достижениям или их отсутствию у своих детей. Он был убеждён, что его дети должны быть лучше всех и успешней всех. При этом, конечно, не в смысле материальных достижений».

Супруги Кокотовы прожили вместе 62 года. Как мужественно боролся Липман Гиршевич за спасение своей заболевшей раком жены, и чудо произошло: она поправилась!

Когда им было уже около 80, во времена полного морального развала общества, они отказались от мизерной прибавки пенсии. Липмана Гиршевича пригласили в партийный комитет и предложили прибавить пенсию с 80 руб. до 120. Но он решил, что того, что у них есть, хватает, и не нужно обременять государство!

Когда жены не стало 18 октября 1987 года, Липман Гиршевич совсем потерялся, и оставшиеся ему три года уже просто ждал смерти, хотя был чрезвычайно жизнелюбив и в эти годы. И боролся за жизнь, и ждал конца. Он умер 27 апреля 1990 года.

Сын Л.Г. Кокотова Борис, проживающий ныне с семьёй в Берлине, бережно хранит воспоминания своего отца, написанные им для детей, внуков и правнуков. Мы благодарим его за то, что он любезно предоставил нам эти воспоминания для работы с ними.