Я пошел учиться на курсы помощников машиниста паровоза. Учеба продвигалась успешно, службе не мешала, но во время экзамена выяснилось, что работать на железной дороге мне нельзя, так как страдаю незначительным дальтонизмом, то есть путал красный и оранжевый цвета, а это недопустимо. Твердо решив уйти из ведомства ГПУ, я начал добиваться демобилизации под предлогом проблем со здоровьем, семейными неурядицами и собственной неустроенностью. Главный упор делался на туберкулез и в конце концов мне удалось уйти из службы охраны и уехать в Ленинград. Напоследок меня предупредили, что я все равно остаюсь сотрудником ГПУ (Главное политическое управление- Л. Т.), и в любой момент могу быть призван на службу.
Вскоре я поступил учеником слесаря на завод точного машиностроения имени Макс-Гельца. Позднее он назывался «Линотип». Макс Гельц был немецким Робин Гудом, анархистом-коммунистом. Командовал боевыми красными дружинами. Фактически воевал с нацистами еще с двадцатых годов. От нацистов он и сбежал в Советскую Россию, где энкаведешники сначала обвинили его в заговоре, а потом, разыграв несчастный случай, утопили. Случилось это в 1933-м году.
Верстак, тиски, напильник, лекала, сверла с утра до вечера под надзором старого мастера. Наконец я сдал экзамен на второй разряд и начал работать, постепенно превращаясь из подмастерья в напарника. Мой наставник был «суров, но справедлив» и мы неплохо ладили. Жил я в общежитии при заводе. Я подружился с соседями по комнате, особенно с Сашей Шиловым, и мы весело проводили свободное время. У нас был один костюм на двоих, одна пара приличных «выходных» туфель, благо, размер обуви совпадал. По будням я носил линялую армейскую форму.
Моя карьера слесаря успешно продвигалась, и когда суровый наставник ушел в отпуск, он оставил в мое распоряжение свой верстак, что было знаком высокого доверия. На следующее утро, в приподнятом настроении я открыл дверцы шкафчика верстака и в ужасе отшатнулся. Большего балагана я не мог себе представить. Полдня ушло на то, чтобы разобрать шкафчик и разложить все на свои места. Полки пришлось тщательно вымыть, так как на них возлежала большая дохлая крыса. С комфортом отработав две недели, я ожидал похвалы от старого мастера, вернувшегося из отпуска. Каково же было мое удивление, когда вместо похвалы он разразился потоком ругательств.
- Не смог разобраться в моем беспорядке, не наводи свой порядок! Когда все лежит на месте, это значит плохо лежит! А с тем, что плохо лежит, сам знаешь, что бывает. Перепиздят весь инструмент.
В конце концов, мы помирились, хотя время от времени он вспоминал моё стремление к порядку и ворчал под нос.
Я начал сравнительно неплохо зарабатывать, смог уйти из общежития и снять небольшую комнатку в коммунальной квартире на Петроградской стороне. Время от времени знакомился и сходился с женщинами. Жизнь как-то налаживалась. Одна из моих первых ленинградских подруг мне очень нравилась, но она была замужем. Мы с ней регулярно встречались, и казалось, что это серьезно, но мое предложение о женитьбе вдруг натолкнулось на резкий и поучительный отпор.
- Я люблю своего мужа, но у него туберкулез, и от тебя я получаю то, что не могу в полной мере получить от него.
На этом мы расстались навсегда. Горевал я недолго, и вскоре появились новые женщины и новые приключения. Как-то я купил два билета в филармонию и пригласил свою новую подружку. Собирался тщательно и неспешно. Билеты в филармонию лежали на столе, прижатые ножками будильника. Сняв гимнастерку и галифе, облачился в рубашку, повязал галстук и поочередно «вплыл» в широкий клеш и мешковатый пиджак.
Дождик моросил все пятнадцать минут ожидания. Уже прозвенел третий звонок, а подруга не появлялась. Махнув рукой, направился в зал. Свет начал медленно таять. Из его закатных лучей появилась женщина и опустилась в пустовавшее рядом со мной кресло. Через несколько тактов симфонии я почувствовал мягкое прикосновение локтя. Моя рука на подлокотнике невольно напряглась. Давление локтя то нарастало, то ослабевало. Я повернулся и украдкой взглянул на соседку. В золотистой полутьме показалось, что женщина улыбается. В этот момент её рука обхватила моё запястье. Развернув руку, осторожно сжал прохладные пальцы.
После первого отделения мы спустились в вестибюль, я помог ей надеть плащ и придержал тяжелую дверь. На улице было сыро и ветрено. Она взяла меня под руку и мягко прижалась.
- Я живу недалеко.
Пройдя по набережной два квартала и, через мрачный, пахнущий дровами двор, мы поднялись на третий этаж. Быстро повернув ключ, женщина скользнула в дверь.
- Заходи.
Вешая на крючок её плащ, я заметил шинель офицера НКВД и фуражку с облезлой звездой. В небольшой квадратной комнате над круглым столом висел красный матерчатый абажур.
- Чай пить будешь ?
- Буду.
В это время щелкнул входной замок и из прихожей раздался характерный стук снимаемых сапог. В комнату вошел невысокий усатый мужчина. Он оглядел комнату, крючками пальцев расправил гимнастерку, скользнув рукой по кобуре. Коротко взглянул на меня и наклонил голову:
- Андрей.
- Арон.
- Пить будешь?
- Можно.
Женщина плавно задвигалась, доставая из буфета рюмки, тарелки и хлеб. Мужчина поднялся и вышел. Через минуту он вернулся и поставил на стол полную бутылку и графин. Отодвинув в сторону рюмки, достал из буфета два граненых стакана, ловко откупорил бутылку и плеснул себе. Мне досталось полстакана из графина.
- За прекрасных дам.
Выпили залпом. С первым глотком стало ясно, что в стакан недолили букву «к». В графине была вода.
- Набирается, себе налил водку, - подумал я.
Подняв пустой стакан и улыбнувшись, я резко, снизу вверх, ударил им по лампочке, отпрыгнул в сторону и рванул в дверь. В темноте раскололись два пистолетных выстрела, и загремел хриплый мат. Когда за мной захлопнулась дверь, позади уже остались полтора пролета.
Жизнь на съеме начинала меня раздражать. По некоторым приметам стало понятно, что кто-то заходит в мою комнату и роется в вещах. Пришлось принимать адекватные меры. Купил в аптеке двухлитровую колбу, выкачал из нее воздух и залил горлышко сургучом. На тонкой нитке с крючком подвесил её к потолку возле двери, прикрепив к последней лезвие безопасной бритвы. Приходя домой, осторожно отпирал замок и, просунув в щель руку, снимал колбу с крючка. Как-то, вернувшись с работы, я обратил внимание на необычную тишину в нашей коммуналке. Дверь в мою комнату была закрыта, но не заперта. На полу валялись осколки стекла. Молодая соседка, мать-одиночка, объяснила, что хозяйка квартиры зашла в мою комнату, и там что-то взорвалось, да так громко, что она упала в обморок и её забрала скорая. Больше незваных гостей у меня не бывало, но к соседке стал без разрешения наведываться сын хозяйки, семнадцатилетний прыщавый балбес. Видимо, это была наследственная болезнь. В ответ на жалобу молодухи, я на заводе изготовил нехитрый пугач, набил его порохом с сажей из печки и установил в платяном шкафу. Спусковой курок через веревку соединялся с дверцей. В один из субботних вечеров, когда все жильцы квартиры копошились возле своих примусов, в комнате соседки раздался громкий хлопок и из коридора на кухню выскочил юный балбес, все лицо которого было покрыто сажей. Разразился гомерический хохот!
В начале тридцатых годов меня вызвали на военные сборы. Они проходили в Ленинградской области в артиллерийском полку. Кроме обычных занятий по корректировке огня, математике в определенном объеме, знакомства с материальной частью и стрельбы, мы занимались верховой ездой, рубкой лозы, преодолением препятствий. Я умел ездить верхом, хотя мне было далеко до покойных отца и брата Самуила, которые знали джигитовку. В нашем роду были даже конокрады. Мою троюродную сестру за кражу арабского скакуна из красноармейской конюшни даже расстреляли в девятнадцатом году.
В Белоруссии у меня осталась девушка, с которой мы одно время встречались, Маруся Матьяс. Сначала она жила с отцом и братом, но потом пошла работать на фабрику и поселилась в общежитии. Молчаливая, с невысокой, плотной фигурой, не самыми стройными ногами, она меня почему-то очень привлекала. В Ленинграде я все чаще о ней думал и начал писать ей письма. В один из своих приездов в Гомель мы встретились и уже вместе вернулись в Ленинград. Её мама жила в Польше, на той территории, которая называлась Западной Белоруссией. После революции и гражданской войны она с младшим сыном оказалась по одну сторону границы, а Марусин отец со старшим сыном – по другую, советскую сторону. В начале двадцатых годов им разрешили встретиться на границе для воссоединения семьи, но отец, у которого уже была молодая подруга, при встрече «не признал» свою законную супругу и семья осталась разделенной. Маруся переписывалась с матерью и та посоветовала ей в письмах выйти замуж за жида, так как «у него должны быть доляры». Несмотря на отсутствие у меня «доляров» мы поженились.
Через год у нас родилась дочка Ирма. Девочка была маленькой, слабенькой, но очень красивой. В год её рождения на меня одно за другим обрушились неприятности. К этому времени у меня набрался кандидатский стаж, и меня приняли в партию. Это далось нелегко, так как на партсобраниях в мой адрес сыпались обвинения в карьеризме. До конца жизни я так и не понял, в чем этот карьеризм выражался. В виде партийного поручения и для преодоления моих недостатков меня послали преподавать слесарное дело в колонию для несовершеннолетних преступников, помещавшейся тогда на Васильевском острове. На небольшом инструментальном заводике при колонии мои ученики изготавливали, видимо в соответствии со своими наклонностями, замки и ключи к ним. Кроме нервотрепки и мизерной зарплаты ничего нового работа мне не давала. Когда положение стало невыносимым, я не вышел на работу. Буквально на следующий день в нашу коммуналку зашел наряд милиции, меня арестовали и под конвоем двух бойцов с оштыкованными винтовками пешком через весь город препроводили в «Большой Дом» на Литейный проспект. Правда, через несколько дней разбирательства, меня выпустили из камеры-одиночки и вернули на прежнее место работы, на Линотип. Так теперь назывался завод Макса Гельца. Общественное поручение закончилось, а кандидатский стаж продолжал нарастать…
В декабре мне опять пришлось побывать на допросе в НКВД. Я шел по Петроградской стороне и, чтобы сократить путь, перемахнул через невысокий заборчик. Тут меня подхватили под руки два особиста и немедленно этапировали в районное отделение милиции. Там, в ходе допроса, выяснилось, что в этот день произошло покушение на Кирова, и я попал, что называется, под горячую руку. По городу шли повальные аресты и допросы. К счастью меня вскоре отпустили, но я получил очередной урок.
Через несколько месяцев меня вызвали на сборы. Проходить их пришлось в артиллерии. По утрам нам на достаточно высоком уровне преподавали математику. В основном геометрию и тригонометрию. Мы также много занимались верховой ездой. У меня все получалось неплохо, кроме рубки лозы на скаку. Не было необходимой силы и сноровки.
Сборы закончились, я вернулся на завод, и жизнь покатилась в привычном ритме.
Когда дочке Ирмочке исполнилось три годика, мы поехали в Клинцы, навестить маму и сестру Таню, работавшую в центральной аптеке. Мама, сестра с мужем и двумя сыновьями, Наумом и Яшей жили в относительно большой квартире при управлении леспромхоза, в котором бухгалтером работал Абраша, Танин муж. Мама готовила в русской печи или на плите, ухаживала за коровой, вела хозяйство. Недалеко от них снимали квартиру Деркачи. Дядя Иссак с женой Ревекой и наши три незамужние тетки. Была возможность навестить целый коллектив родни и провести лето на природе, так как парк и лес подступали вплотную к зданию леспромхоза, в котором проживало семейство сестры. Нам с Марусей и Ирмочкой предоставили маленькую крайнюю комнату. Я сразу взялся за ремонт и настройку Беккеровского рояля, стоявшего в гостиной. Погода в то лето стояла прекрасная, но, не увлекаясь сбором грибов и ягод, уже через пару дней я устроился механиком на ткацкую фабрику в деревне Глуховка, за лесом на живописном берегу речки Туросны. До революции эта фабрика принадлежала помещику Глухову. Ткацкие станки приводились в движение ремнями, вращавшимися от вала, проходившего от дизель-электрического двигателя через весь прядильный цех. Маруся помогала маме по хозяйству и гуляла с Ирмочкой, которую усердно поддразнивали старшие кузены. Периодически на кухне шла борьба за крашеные желтой и голубой краской «золотую» и «серебряную» табуретки. Братья потешались над наивной доверчивостью трехлетней маленькой и плаксивой сестренки. Быстро пролетели полтора месяца, и мы вернулись в Ленинград. Вскоре жена опять забеременела. Однажды я вернулся домой и застал страшную картину. Маруся лежала на кровати, по которой растекалось кровавое пятно. Она сделала криминальный аборт. На полу в окровавленной тряпке лежали два маленьких тельца. Увидев меня, она заплакала навзрыд и сказала, что если бы знала, что у нее мальчики-близнецы, то ни за что бы на это не пошла. За криминальный аборт ей грозила тюрьма. Я сдвинул большой платяной шкаф и выбежал на улицу вызвать скорую помощь. Приехавшим фельдшеру и врачу я сказал, что у жены произошел выкидыш, когда она убирала в комнате и двигала мебель. Поверили они или нет, не знаю, но хода делу не дали. Мы приехали в больницу, и так как у Маруси была большая кровопотеря, то ей немедленно начали переливание крови, благо у меня была нулевая группа универсального донора. Через неделю она уже вышла на работу.
За эти годы мой младший брат, послужив в армии, окончил военное училище связи в Харькове, женился. С молодой женой и маленькой дочкой Диной его послали служить на Дальний Восток в Читинскую область, где он принимал участие в войне с японцами, обеспечивая связь в Монголии во время боев на Халхин-Голе.
К этому времени я почувствовал, что моя семейная лодка протекает. Маруся меня не любила. Несмотря на все мои старания и «постельные подвиги», она оставалась холодной и сварливой. Я нервничал, не высыпался, подозревал её в измене, и как позднее оказалось, не напрасно. В моем цеху работала технологом молодая, статная женщина с косой ниже пояса. Она была замужем, но её муж почти беспробудно пил, и Катя чувствовала себя очень одинокой. Мы с ней часто сидели рядом на собраниях, и она обратила внимание, что я «клюю носом». Разговорились, стали делиться своими проблемами и незаметно начали их решать совместными усилиями. Я её по-настоящему полюбил, и она мне отвечала полной взаимностью. Она умерла во время ленинградской блокады.
Осенью 1939 года началась Финская война. Я считал её несправедливой и был рад, когда меня направили служить на запасной аэродром. В боях мне участвовать не довелось, а с финнами я встретился только один раз, когда ехал на грузовике вместе с аэродромными техниками, и вдруг нам навстречу выкатился финский грузовик. Буквально несколько секунд мы простояли напротив друг друга, потом разом развернулись и разъехались. После войны я снова вернулся на завод.
Вернувшись с войны, я понял, что моя семейная лодка не просто протекает, а тонет. Пару раз я заставал Марусю с незнакомыми мужиками, но скандала не устраивал, а просто предложил разъехаться. К тому времени Ирмочка большую часть времени проводила в круглосуточном детском саду, где, в отличие от дома, она получала тепло и любовь. Марусю она раздражала, а я разрывался между заводом и Катей.
Наступило 22-е июня сорок первого года. В Ленинграде с началом войны народ стал подозрительным, «бдительным». Благодаря фетровой шляпе и очкам я пал жертвой шпиономании. На Петроградской стороне толпа окружила меня и отвела в отделение милиции. Впрочем, там все быстро выяснилось, и меня отпустили.
Поскольку наш завод относился к разряду оборонных, у меня была бронь от призыва, но, несмотря на это, через пару дней я пошел в военкомат. Во время оформления мне пришлось наблюдать за формированием ополчения. Туда набирались совсем неподходящие для военной службы люди. Пушечное мясо. Воевать рядом с такими солдатами было самоубийством. Я попросился в части регулярной армии, сославшись на боевой опыт, что было абсолютной правдой. Внимательно просмотрев мои документы, военком направил меня в пулеметную роту политруком. Я получил форму с двумя кубарями младшего политрука в петлицах, винтовку Мосина со штыком и двумя магазинами, вещмешок, флягу и еще кое-какие мелочи. Вскоре в составе резервной армии мы были переброшены под Смоленск и прямо с платформ эшелона пошли в бой. Рота попала под обстрел и залегла, но сзади нас работала артиллерия и вскоре мы снова смогли подняться в атаку. Через несколько секунд я увидел, как ротный вскинул руки и упал навзничь. Я подполз к нему, собираясь забрать у него командирский планшет и взять командование роты на себя, но переворачивая еще теплое тело, увидел, что пуля вошла ему в затылок. Стрелял кто-то из своих. То, что меня подстрелят следующим, я не сомневался. Сорвав петлицы с кубарями, я отполз в сторону и предложил второму номеру, оставшемуся в бессильном одиночестве у пулемета Максим, свою помощь. Тот с радостью согласился.
Бойцы свежеиспеченной роты плохо знали друг друга и в неразберихе наступлений и отступлений мы не успевали толком познакомиться. Появился новый командир. На двое суток нас отвели на отдых недалеко от стабилизировавшегося на время фронта. Я подружился со своим напарником, молодым парнем, Сережей. Ухаживать за пулеметом доставляло мне большое удовольствие, хотя нести на себе станок «Максима» было очень тяжело. Сергей носил ствол и коробки с лентами. Иногда мы менялись, а потом, по приказу взводного, к нам прикрепили третьего бойца. После короткого отдыха нас снова вывели на передовую. Рано утром после артобстрела мы поднялись в атаку. Протащившись через нейтральную полосу, мы ввалились в пустой немецкий окоп и установили пулемет в бывшем пулеметном гнезде, на скорую руку обкопав развернутый к немцам бруствер. Я дал короткую очередь в сторону убегавших серых силуэтов и буквально сразу же передо мной разорвался снаряд. Немцы заранее пристреляли все свои огневые точки. Очнулся я от тряски носилок. Санитары обнаружили мою торчащую из земли голову, откопали и вынесли с поля боя, благо в этот раз немцы были отброшены на добрых два километра. Позднее я узнал, что Сережа после взрыва пришел в себя и позвал санитаров, а наш третий номер куда-то исчез и с тех пор мы его больше не видели. Сутки я приходил в себя после контузии. Постепенно восстановился слух, но голова еще сильно болела. Узнав, что моя рота передислоцируется, решил её догнать, так как воевать с незнакомыми людьми было смертельно опасно. Роту я поймал буквально «за хвост», перед самой переброской под Москву.
Мы отступали в течение нескольких суток. В деревнях староверов, через которые мы проходили, в нас плевали, проклинали и не давали даже воды. Они ненавидели советскую власть и ждали немцев как избавления. Часто мы шли под постоянным обстрелом и бомбежками. Как-то ночью наш взвод заночевал в брошенной избе-пятистенке. Я прилег было под окном, но мой товарищ Степан настоял на том, чтобы я лег рядом с ним под центральной стенкой. Ночью прямо в крышу над нами попал снаряд. Осколки разлетелись веером и поубивали всех бойцов, лежавших вдоль стен у окон. Мы со Степаном остались невредимыми.
Боевой опыт и приобретенная интуиция не раз спасали меня и моих товарищей. Однажды во время атаки я пробегал с винтовкой наперевес мимо воронки и заметил в ней двух солдат.
- Здесь нельзя находиться! Сейчас начнется артобстрел! Нужно бежать вперед! В атаку!
- Пошел нах! Тебе больше всех надо – беги!
Через пару дней нас отвели в тыл и, проходя по покрытому воронками полю, я заметил в знакомой яме свежую воронку и два трупа. Это были те самые солдатики. Видимо их накрыло артиллерийским валом «отсекающего» обстрела.
В один из дней мы обнаружили, что наш новый ротный исчез, остался один больной командир первого взвода, якобы маявшийся животом, молоденький студент, командир третьего взвода и я, ставший к тому времени командиром второго взвода и имевший реальный боевой опыт. При молчаливом согласии всех я взял командование на себя. Никаких документов или карт у нас не было. Все исчезло вместе с ротным. Решив ориентироваться по линии электропередач, висевшей на черных деревянных столбах, я повел роту за собой. Через пару часов марша, как раз когда мы вышли к развилке дорог, из-за поворота вылетели несколько штабных машин. Офицеры, выскочившие из первой легковушки, сразу с матом набросились на меня.
- Куда, ведешь роту, мать твою?! Почему в сторону от линии фронта, где документы?! Карты?!
Выслушав мои объяснения, один из них выхватил наган и, продолжая орать, сказал, что тут же у дороги расстреляет меня. Я понял, что возражать бесполезно и сказал, что готов, вот только сапоги хочу оставить товарищу. В это время из второй машины вылез довольно тучный пожилой военный. Присмотревшись, я узнал в нем Ворошилова. Тот взглянул на мой значок «Ворошиловский стрелок», ухмыльнулся и жестом остановил оравшего офицера.
- Давайте спокойней. Вы можете командовать ротой?
- Думаю, что могу. Опыт есть.
- Принесите карты и бланки!
Через двадцать минут у меня был офицерский планшет с картой, компасом, необходимые предписания-приказы и удостоверение на звание старшего сержанта. Удостоверение и лычки выдал мне тот самый оравший офицер. Он же вполне грамотно объяснил задачу нашей роты и маршрут следования, хотя, как потом выяснилось, об истинном положении вещей он имел весьма приблизительное представление.
Через несколько часов мы вышли на берег мелководной реки, которая должна была стать естественным препятствием на пути немцев. Нашей задачей была оборона переправы у добротного бревенчатого моста, за которым виднелась колокольня. Предположительно там была никем не занятая деревня. Первым делом я построил роту в одну шеренгу и неожиданно громко скомандовал: «Вывернуть карманы!» Сработал рефлекс и на землю посыпались немецкие листовки-пропуска.
- Будем рыть окопы и держать оборону. За дело!
Распределив участки повзводно, наметив места для пулеметных гнезд и блиндажей, я отобрал группу в пять человек и отправился в разведку к реке. Мы сразу заложили взрывчатку под деревянные опоры, мои ребята залегли на низком берегу, а я налегке с наганом в кобуре, перейдя вброд по мелководью, поднялся на противоположный берег. Первое, что я увидел, поднявшись на травяной ковер, был толстый немецкий сержант с автоматом наперевес.
- Хальт!
Я достал из кармана один из только что отобранных листков и, размахивая им, по-русски сказал, что сейчас пойду, приведу товарищей. Немец согласно закивал, махнул рукой, мол, давай, веди. Видимо, ситуация была ему явно знакома. Размахивая листком, я неспеша пошел обратно через мост. В это время с колокольни донесся крик офицера:
- Швайне коп! Фоер!
Я успел перейти мост, когда с колокольни заработал пулемет. Мост за моей спиной разворотило взрывом, а с нашего берега защелкали винтовочные выстрелы. Немец с автоматом упал, и пулемет замолчал. Мои бойцы всю дорогу спорили, кто пристрелил офицера на колокольне.
Рытье окопов шло полным ходом, и к вечеру у нас вырос вполне приличный рубеж обороны, хотя мне было ясно, что против стоявших на том берегу реки немцев мы - весьма условный противник. Под вечер они обстреляли нас из танков. Прикинув число выстрелов, я предположил, что у них не меньше трех машин. На наше счастье крутые берега реки были для них непреодолимы, а мост мы успели взорвать.
Ночью меня внезапно разбудил громкий шепот одного из пятерых моих телохранителей-казахов, с которыми сложились доверительные отношения. Им довелось повоевать на озере Хасан, и они знали цену опытному командиру.
- Товарищ старший сержант! Беда! Хохлы к немцам удрали!
Я мгновенно проснулся. Не дай бог, немцы узнают, что перед ними стоит неполная стрелковая рота. Мы подхватились и, стараясь не шуметь, побежали в сторону реки, Вскоре в ночной тишине послышались голоса троих беглецов. Они спрятались в свежей воронке совсем недалеко от берега. Я сорвал с гранаты кольцо и запустил её в яму. После взрыва раздались стоны раненых. Казахи выхватили ножи и спустились вниз. Через пару минут все стихло, лишь со стороны немцев с тихим треском прилетели две трассирующие очереди.
Наступила зима. На рубеже обороны нас сменила другая часть, потом нас снова перебросили к линии фронта почти на тот же участок. Началось наступление. Перед этим мы освободили минные проходы, и через них прошла конная армия генерала Белова, начавшая глубокий рейд по немецким тылам. Это было красивое зрелище. Вскоре и мы двинулись на запад. Нам пришлось проходить через деревни старообрядцев, в которых еще недавно нам не давали и стакана воды. Теперь нас встречали как долгожданных освободителей. Голодные и замерзшие немцы забирали все подчистую у крестьян, порождая лютую ненависть. В одной из деревенских церквей мы обнаружили запертыми пару сотен наших солдат. По некоторым признакам мы поняли, что они добровольно сдались в плен, но радость освобожденных была так неподдельна, что их без всякого расследования распределили по наступавшим ротам.
Во время тяжелых переходов самым страшным было постоянное желание спать. Это особенно опасно, когда у тебя за плечами станина или ствол пулемета. Можно заснуть на ходу, упасть и разбиться насмерть. Бойцы нашего расчета договорились следить друг за другом, не давая задремать.
Как-то на одном из рубежей обороны мы с напарником и с пулеметом сидели в секрете на нейтральной полосе в небольшом, но уютном, сухом окопе. Вторым номером был молоденький, но уже хлебнувший фронтовой каши солдатик. Неожиданно я заметил на снегу со стороны немцев движущееся темное пятнышко. Постепенно оно приобрело очертания солдата. Он полз прямо на нас. Я следил за ним в прорезь прицела, медленно поводя стволом Максима. Не замечая нас, он буквально уткнулся в щиток пулемета. Скрывая акцент, я хрипло зарычал по-немецки:
- Ты куда полез? К русским сдаваться?
- Нет! Нет! Я заблудился!
- Залезай сюда!
Он мешком свалился в окоп. Это был совсем молоденький немец. Рядовой солдатик. Увидев, что перед ним не немцы, он вдруг облегченно вздохнул и заулыбался.
- Я не хочу больше воевать. Гитлер - сумасшедший. Мой отец – бургомистр Дрездена. Германии не нужна эта война.
Необходимо переправить его в штаб, но доверить это моему напарнику нельзя. У него недавно немцы застрелили друга, и была очень большая вероятность того, что по дороге он «разрядится» на этом мальчишке. Пришлось мне ползти с сыном бургомистра Дрездена по неглубокому ходу сообщения на восток. Не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба.
Весной, после неудачных попыток разблокировать Ленинград, части, в составе которых я воевал, были окружены. Мы сидели в полузатопленных окопах на краю болота, питаясь остатками сухих пайков. Немцы, засевшие напротив, тоже голодали и тоже не могли ничего с нами сделать из-за нехватки боеприпасов и живой силы. Мы это знали от языков и потому, что их транспортные самолеты сбрасывали контейнеры с продовольствием и боеприпасами. Пару раз нам удалось из винтовок сбить низколетящие двухмоторные машины, в которых мы нашли свиную тушенку и прессованный шоколад.
В один из погожих дней, когда под лучами солнца от земли начал подниматься пар, из немецких окопом донеслось:
- Эй, рус! Весна! Умирать не хочется! Давай греться! Не будешь стрелять?!
Я замер, сидя у пулемета. Тишину болота лишь изредка прерывало чириканье птиц.
- Не, не будем!
Над крайним окопом поднялся штык с серой тряпкой. Через пару минут немецкий бруствер был покрыт полуголыми телами. Затренькала губная гармошка. Мы тоже потихоньку вылезли из коричневой жижи и, раздевшись, улеглись на подсохших отвалах бруствера. Над нашими портянками, сапогами и гимнастерками поднимался парок. Это был удивительный день! Лежа на плащ-палатке, я вспоминал, как прошедшей осенью, находясь под Ленинградом на переформировании, я наскоро изучал саперное дело. Нас готовили к минированию города на случай его сдачи. Там должен был состояться второй Киев. Мы знакомились с картой и объектами, предназначавшимися к уничтожению. С тех пор я очень хорошо знал городскую географию. Слава богу, что эти знания мне не пригодились в саперном деле.
Летом стало полегче. На нашем участке фронта движения не было и я, как пулеметчик, нес охрану прифронтового аэродрома. Однажды из-за леса неожиданно вынырнул незнакомый самолет и резко пошел на снижение. Я буквально рефлекторно дал по нему очередь из своего счетверенного пулемета. Самолет задымился, но сумел приземлиться. Выскочивший из него летчик с матом обрушился на меня. После сего происшествия я чуть было не угодил в штрафбат. Спасло то, что эти самолеты Лавочкина недавно поступили на вооружение, и моя реакция была не только объяснима, но и необходима. После этого случая мне довелось пострелять из пулемета уже по немецкому самолету. Стрелял я из Максима, сидя за спиной пилота в тесной кабинке кукурузника ПО-2. Мы должны были срочно передать пакет с документами на соседний участок фронта километрах в ста пятидесяти от нашего аэродрома. Минут через двадцать после взлета к нам привязался «мессершмидт». Когда он атаковал нас, и я открывал огонь, то казалось, что ленты трассеров упираются прямо в его фюзеляж, Но самолет пролетал мимо невредимым. Мой летчик старался опуститься буквально на кроны деревьев, и при одном из очередных заходов мессер не смог вовремя выйти из пике и врезался в землю.
Воспоминания всегда состоят из отдельных «кинематографических» сюжетов. Как-то погожим летним днем я с еще тремя бойцами нашей роты был в разведке. После густого ельника вышли неожиданно на поля и встретились нос к носу с немцами. Остановились друг против друга, как вкопанные. «Кто из вас рабочий?», - по-немецки крикнул я. «Я!», - рефлекторно закричали трое из четверых. За это время мы успели передернуть затворы винтовок. Теперь перевес был на нашей стороне. Четвертый в эсэсовской форме потянулся было к кобуре, но я ударил его прикладом и забрал «парабеллум» со всей портупеей. Разоружив солдатиков, мы отвели их за линию окопов и вызвали из штаба особистов. Офицера было приказано доставить в штаб, так как он категорически отказывался что-либо рассказывать на месте. Особисты и немцы расположились на поляне за деревянным столом. Мы связали эсэсовцу руки за спиной и уже приготовились отправиться в штаб, когда нам нами пролетел самолет с крестами и сбросил бомбу, угодившую прямо в середину поляны, убив наповал и особистов и немецких солдат. Нам осталось только собрать разлетевшиеся листочки бумаг с записями допроса. Эсесовец злорадно рассмеялся, за что был нами немедленно наказан, но до штаба мы его довели.
Потом были тяжелые бои под Сталинградом, когда нас без артподготовки гнали в атаку, грозя в наши спины пулеметами загранотрядов, были бои за Перекоп. У Крымского Вала я воевал в составе саперного батальона. Перед наступлением мы проделали в глубоком снегу ходы под самые немецкие окопы, и подошли к ним «тихой сапой». В атаку наши роты поднялись прямо из-под наста у немцев перед самым носом и с криком почти без сопротивления заняли их передовую линию обороны. Это было здорово! Потом были жестокие бои за Севастополь. При штурме Сапун-горы нас задержал шквальный огонь из одного из дотов. Я заполз сбоку и бросил в вентиляционную трубу противотанковую гранату. Пулемет замолчал. Мы зашли в дот и увидели изуродованные трупы четырех немцев. Меня еще и отругали, что взрыв был слишком сильный, и сгорели многие документы. Мол, не ту гранату бросил. Когда наш батальон вышел из боя, я присел под деревом и заснул. Проснулся я оттого, что меня трясли за плечо. Это был патруль Особого Отдела. Меня отвели в комендатуру и стали допрашивать. Оказалось, что моя часть ушла, а меня просто забыли. Случайно или нет – не знаю. В конце концов ,выяснилось что к чему и меня отпустили догонять батальон. Из-за этого я вместо ордена получил только медаль « За оборону Севастополя».
В сорок четвертом году меня неожиданно вызвали в Особый Отдел. Они выяснили, что я при мобилизации получил звание политрука, а потом оказался рядовым. Пришлось рассказать про первый бой, а так как я уже дослужился до звания лейтенанта, то ко мне фактически никаких претензий быть не могло. Воевал и звание получил не за красивые глаза. Узнав, что я умею печатать на машинке, они направили меня в штаб армии. Потом меня перевели в Политуправление и сделали завклубом. В моем распоряжении был фургон с библиотекой, а в подчинении шофер и симпатичный молоденький сержант Зоя Ларина. Мы разъезжали вдоль фронта, развозили газеты, журналы, книги и, при случае, почту. Все было хорошо, но однажды погожим летним днем мы остановились на поляне, и Зоя, сидя на краю грузовика, пела, болтая ногами. Я попросил её залезть вовнутрь, так как фронт был совсем рядом, а стенки фургона изнутри были выложены мною для защиты от пуль и осколков книгами в два ряда, но она только рассмеялась и помотала головой. Буквально в тот же момент на поляне разорвался снаряд, и Зою отбросило внутрь грузовика так, что над бортом повисли только обрубки её раненых ног. Я схватил сумку с бинтами медикаментами и бросился к ней. Она плакала и все причитала: «Арончик, прости!» Мне удалось остановить кровотечение и туго перевязать культи. На обеих ногах ей оторвало ступни. Потом в госпитале, куда я её отвез, мне сказали, что перевязка была такой удачной, что даже не пришлось перебинтовывать. Для Зои война закончилась, но наша дружба продолжалась еще десятки лет. Она закончила московский мединститут, стала доктором наук. Офтальмологом. На протезах ходила так, что никто ничего не мог заподозрить, но всю жизнь была одинока.
В это время уже устойчиво работала полевая почта. Свой офицерский аттестат я посылал сестре Тане в Кемеровскую область, куда она эвакуировалась вместе с двумя сыновьями. Мама умерла в самом начале войны седьмого июля. Уснула и не проснулась. Ей было семьдесят лет. В Клинцах в начале войны был развернут эвакогоспиталь. Когда госпиталь отправили на восток, то отдельную теплушку предоставили семьям работников. Госпиталь развернули в поселке Белово Кемеровской области.
Моя дочка Ирмочка эвакуировалась с детским домом, будучи записанной как сирота. Маруся за несколько месяцев до начала войны ушла с хлебозавода и устроилась нормировщицей в автопарк. Я не знаю, с кем она жила все это время, но письма от нее я получал по меньшей мере странные, а к моменту возвращения Ирмы из эвакуации её мама-Маруся была на последнем месяце беременности от какого-то парнишки шофера.
Фронт медленно перемещался на Запад. Я, как начальник клуба, был приписан к штабу Армии и часто выполнял функции писаря, работая на трофейной пишущей машинке, перепаяв на ней шрифт. Начальник штаба Захаров, человек образованный и интеллигентный, частенько посмеивался над моими грамматическими ошибками, но высоко ценил скорость и качество печати. Бывали и забавные случаи, когда отпаялась литера, и я искал её с помощью миноискателя, одолжив его у саперов. Когда над нами появлялся немецкий самолет, я с мальчишеским задором и удовольствием палил в него из своего «парабеллума», вспоминая дурацкие запреты на стрельбу по самолетам в начале войны. Пистолет сослужил мне добрую службу, когда проснувшись утром в палатке, я увидел возле себя гадюку. Из уютного узорчатого кружка поднималась изящная головка. В эту головку я и выстрелил, не дожидаясь прыжка моей соседки.
Частенько, благодаря знанию немецкого, меня посылали с разведкой за линию фронта. Как-то, при возвращении, переползая нейтральную полосу, я наткнулся на труп советского подполковника. Его обмотанные десятком ручных часов руки говорили о том, что на нейтралке убитый занимался мародерством.
С бойцами разведвзвода я очень подружился. Не нужно объяснять, насколько это было важно. Однажды, проходя мимо них, я заметил незнакомого ефрейтора с новеньким ППШ. Отойдя от компании метров на тридцать, вдруг услышал пару выстрелов. Обернувшись, я увидел на земле ефрейтора с окровавленной головой. Подбежав к ребятам, услышал от них, что новичок хотел меня попугать:
- Смотрите! Я сейчас дам очередь у него над головой и жидок присядет!
Только он поднял автомат, как один из моих товарищей разрядил ему в голову наган. Вспоров гимнастерку ефрейтора, мы таки обнаружили зашитый немецкий пропуск. В отличие от первых лет войны это был редкий случай. Как-то зимой сорок третьего года, увидев среди примелькавшихся лиц бойцов батальона румяную физиономию с большой царапиной, я пошутил, мол, «что, неудачно прыгнул с парашютом?». Реакция испуга была столь сильной, что мы схватили паренька и, повозив голой задницей по снегу, выяснили, когда, где и как его сбросили. Также как и сейчас, в воротнике обнаружили зашитые документы на немецком.
Когда наши части приблизились к границе с Германией, я направил в Политуправление фронта запрос о том, какую разъяснительную работу нужно проводить с личным составом на занятой территории для предотвращения мародерства и преступлений против гражданского населения. Через несколько дней меня вызвали в особый отдел и старший офицер, наорав на меня, пригрозил трибуналом. «Сталин сказал: «Положитесь на совесть русского солдата!». Вот и полагайся, а не умничай, товарищ старший лейтенант!» Полагались, а зря. Гражданское население в панике бежало на Запад. Продвигаясь с боями по Восточной Пруссии, мы занимали пустующие дома, обзаводились трофеями. Я подобрал небольшой аккордеон с разорванными мехами. Заклеил его, починил и стал давать концерты.
В одном из захваченных городков, проходя по улочке, я услышал из открытой двери хохот. Заглянул в проем и увидел, что посередине комнаты на кровати лежит молодая рожающая немка в окружении солдат. Её крики сопровождались взрывами хохота. У изголовья кровати стояла ни жива, ни мертва седая старуха. Я прикрикнул на ребят и приказал им приготовить на кухне горячую воду. Те разбежались, остались мне помогать лишь два сержанта. Старухе сказал по-немецки, чтобы принесла простыни и тазы. Успокоил, как мог роженицу, раздвинул ей ноги и увидел, что уже появилась головка ребенка. Через несколько минут я перевязал и перерезал пуповину. Ганс родился! Бабка подхватила кричащего малыша, вымыла, вытерла и перепеленала. Не знаю, что с ними было потом.
При подходе к Кенигсбергу я пошел в разведку от саперного батальона. Нам нужно было выяснить обстановку вокруг моста через небольшую речку. Командование опасалось контрнаступления на этом участке, поэтому в нашу задачу входило минирование моста. Мы расположились в кустах, неподалеку от шоссе и стали наблюдать. Через несколько минут заметили мотоциклиста, едущего к мосту в западном направлении. Я тихонько скомандовал огонь, и мы дали залп. Немец свалился замертво. Из найденных при нем документов я понял, что немцы готовились к отступлению и заминировали мост, так что после небольшой возни у его опор наш запас взрывчатки пополнился. Мотоцикл BMW мы сбросили в воронку, заполненную водой. Через несколько недель, когда закончились бои, я приехал на полуторке с механиком к мосту. Мы достали из воронки мотоцикл, зачистили концы проводов зажигания, и… он практически сразу завелся! Около месяца я гонял на нем по прекрасным дорогам Пруссии, но потом меня заставили его сдать, а еще через неделю вышел приказ, разрешавший старшим лейтенантам иметь трофейные мотоциклы. Ну и хорошо, что я остался «безлошадный». Наверняка бы разбился. Уж очень был мощный и быстрый мотоцикл!
Незадолго до штурма Кенигсберга я встретил Таниного мужа Абрашу. Он сопровождал грузовик со снарядами на передовую, находившуюся рядом с нами, на другой стороне холма. Я знал, что он уже раза три был ранен, имел награды и рвался в бой, насмотревшись на зверства фашистов. Потом я узнал, что в тот день он погиб, получив ранение в живот, а санитары, пытавшиеся вытащить его из-под огня, сами попали под обстрел и остались на поле боя.
Перед штурмом Кенигсберга мне довелось участвовать в офицерской разведке.
Это была не просто разведка, а разведка боем с разминированием проходов для танков. Ночью мы ползли через еврейское кладбище и одну за другой нейтрализовывали противотанковые и противопехотные мины. На мое счастье рядом полз молоденький младший лейтенант, опытный, толковый сапер. Несколько раз он помогал разминировать незнакомые мне ловушки, чем фактически спас меня. Когда мы прошли минное поле и подползли к немецким окопам, молодые ребята вынули ножи и побежали по ходам сообщения «резать фрицев». У меня уже не было сил. Через два часа через наши проходы пошли танки, а за ними покатилась пехота, неожиданно для немцев, захватывая квартал за кварталом. После штурма я буквально со слезами на глазах смотрел, как горит лучшая в мире фабрика музыкальных инструментов. Было много бессмысленных поджогов и подрывов. Тогда мы еще не знали, что город назовут Калининград, Калининградской области… Всех участников офицерской разведки наградили орденами и к моей Красной Звезде добавился орден Отечественной войны первой степени.
Из-за этих орденов через тридцать три года после войны пришлось мне дать последний бой. Ордена я носил на своем рабочем пиджаке. Возвращаясь вечером с работы на трамвае, я сидел недалеко от кондуктора и смотрел в окно. На остановке в вагон вошел подвыпивший мужик и, осмотревшись, направился ко мне. Наклонившись надо мной, дыша перегаром, он стал хватать ордена.
- Откуда у тебя, жидовская морда, ордена? Где наворовал?
Я поднялся и направился к выходу.
- Пойдем, я покажу тебе, откуда.
Тот, усмехаясь, послушно спустился вслед за мной. Когда мы вышли на тротуар, я повернулся и с разворота ударил его снизу вверх в подбородок ребром ладони. Потом двумя руками сильно толкнул в грудь. Тот упал навзничь, гулко ударившись об асфальт. Еще сантиметров десять и раскроил бы голову о край поребрика. Полежав секунд двадцать, он медленно поднялся и, не оборачиваясь, побрел, покачиваясь, прочь. Видимо понял, откуда у меня ордена».
Подобные семейные истории, иллюстрируемые весьма редкими на сегодняшний день личными документами (письмами и фотографиями) представляют интерес для широкого круга читателей, историков и педагогов. Фронтовые письма Абрама Шмидта из семейного архива войдут в готовящийся сейчас к изданию 4-й выпуск «Сохрани мои письма… Сборник писем и дневников евреев периода Великой Отечественной войны».