На протяжении  более чем  20 лет Российский Научно-просветительный Центр «Холокост» целенаправленно занимается поиском, изучением и  использованием (прежде всего в издательских и образовательных проектах) писем и дневников и воспоминаний евреев СССР периода Великой Отечественной войны и Холокоста.

Публикации сборников писем и дневников в  2007- 2013 гг. помимо введения в научный оборот множества уникальных документов из семейных архивов способствовал заметному «пробуждению интереса» обычных людей, не только имеющих еврейские корни, к их семейной истории, изучению и восстановлению биографий родственников. Причем на фоне масштабных и трагических событий 30-40-х годов 20 века.

В 2010-2012 гг. к нам в Архив НПЦ «Холокост» поступили материалы семейного архива Добрушиных-Шмидт. Эти материалы были переданы Наумом Абрамовичем Шмидтом (Санкт-Петербург)  и  его братом Яковом Шмидтом (Израиль). Воспоминания их деда, фронтовика Арона Еремеевича Шмидта являются интереснейшим источником  и по истории  довоенной жизни семьи на Брянщине в 20-30-е годы 20 века. Однако, в начале хотелось бы привести пояснения о составе семьи  и  судьбах ее членов, составленные нами вместе с Наумом Шмидтом.

Наши воспоминания о войне

Семья в составе: Шмидт Абрам Моисеевич 1902 г.р., его жена Добрушина Татьяна      Еремеевна (Тойба Ермиевна), её мать  Добрушина (урожденная Озерская) Дина Вельковна  1870 г.р. и  два их сына – Наум 1929 г.р. и  Яков 1932 г.р. до войны жила в городе Клинцы  (ныне Брянской области РСФСР).  Абрам  Моисеевич  родился в местечке Жабинка  Брестской области (ныне Брестской области Беларуси). В начале 1-й Мировой войны семья, как евреи, была принудительно переселена из прифронтовой зоны  в г. Унеча. До войны работал бухгалтером на швейной фабрике «Дер Эмес» в г. Клинцы. Участвовал в боевых действиях в период войны с  Финляндией в 1939-1940 гг.  Кроме нас в  этом же городе жили  родные отца и матери: наш дед  Шмидт Моисей, две его дочери Хава и Хана с мужем Самуилом  Юдович и дочерью Евгенией, мамины тёти Озерские - Эстер, Мария и Ривка Вельковна с мужем Исааком Деркач. Абрам Шмидт и Самуил Юдович были мобилизованы в действующую армию в первую же неделю после начала войны ещё в июне 1941 года.

Самуил Юдович был в армии до конца войны и затем демобилизован.

Абрам Шмидт воевал в звании младшего сержанта артиллерии до своей гибели 29 января 1945 г.  За это время был ранен 4 раза (3 ранения– средней тяжести с лечением в госпитале  и одно лечили в прифронтовой медсанчасти).  Был дважды награждён медалью «За отвагу».

Его пять сводных братьев (от первого брака матери) жили в разных городах СССР,    оказавшихся в зоне фашистской оккупации. В войну связь с ними и их семьями была потеряна   и все  попытки кого-нибудь   найти не увенчались успехом.

Два брата мамы Добрушин Арон Еремеевич и Добрушин Пиня Еремеевич доблестно воевали на фронтах войны  от начала до Победы, были неоднократно награждены боевыми орденами и медалями и вернулись к своим семьям. Семья П.Е.- жена Вера Евтихиевна и дочь Дина оставалась в Сибири по месту его довоенной службы (П. Е. Добрушин – кадровый военный). Семья А. Добрушина. оставалась в осаждённом Ленинграде. Его жена Мария была мобилизована на рытьё окопов, а дочь Ирма 1934 г.р. с детским домом, где она оказалась после мобилизации отца и матери, зимой 1941-42 гг. была вывезена на «Большую Землю» и вернулась с детским домом в Ленинград только в 1946 году.

Мы жили около железной дороги Москва-Гомель близко от ж/д моста через реку Туросна и недалеко от ж/д станции Клинцы. В первых числах июля 1941г начались авиа налёты на станцию. Бомбили составы на путях. 6.07.41 после бомбёжки горел состав с боеприпасами и взрывы продолжались ещё долго после налёта.  У нашей бабушки Дины было больное сердце. Она очень перенервничала в этот день из-за нас, братьев. Мы ушли гулять в лес и до конца налёта ещё не вернулись домой.  Вечером она пожаловалась на боли в сердце. Мама её дала лекарство, но  к утру она умерла. Врач сказал: «Разрыв сердца». Назавтра её похоронили на еврейском кладбище по обряду. После войны не осталось ни могилы, ни кладбища – всё «перепахала»  война.

Мама работала в аптеке в центре Клинцов. Её тёти Озерские и Деркачи жили недалеко. Мама с нами перебралась к ним,- подальше от ж/д станции. Город практически не бомбили. Только однажды ночью, уже в августе  сбросили пару  осветителей на парашютах и бросили на рыночную площадь пару гранат, не причинивших вреда.

Ежевечерне обсуждались невесёлые вести с фронтов. Вначале не верили рассказам о зверствах фашистов, особенно по отношению к евреям. Было живо поколение людей переживших 1-ю мировую и гражданскую войны. Они говорили: «Немцы культурные люди. Это пропаганда.»  Но в городе появились беженцы не только евреи. Пошли слухи о зверствах фашистов уже не из радио и газет. Всё бросить и бежать в неизвестность  страшно само по себе. Но когда стало известно, что сдали Гомель, решение было принято. Говорили будто эшелоны, идущие в тыл порожняком, забирают беженцев. И мы все, взяв минимум вещей (мы с мамой жили у тётей, а все наши вещи оставались дома) ринулись на станцию.

Это было 14 августа 1941 года за два дня до захвата фашистами Клинцов.

В Клинцах была большая, ещё дореволюционной постройки многопрофильная больница с квалифицированным персоналом. С самого начала войны там стали организовывать военный госпиталь. А когда стало ясно, что придётся драпать, его реорганизовали в эвакогоспиталь. Выделили ж/д состав и стали его загружать оборудованием больницы. Папа после мобилизации был направлен туда в числе  нескольких немолодых мужчин (папе шёл 40-й год) на погрузку и в качестве санитаров. Папа, предполагая бегство, договорился с главным врачём, что маму возьмут в качестве вольнонаёмной в аптеку госпиталя и разрешат взять детей. В составе была теплушка с семьями медперсонала  и мы оказались в битком набитом женщинами с детьми товарном вагоне «20 тонн-40 человек-8 лошадей» с нарами в два яруса по торцам и железной печуркой-«буржуйкой» в центре

Деркачи с Мусей и Эсфирью тоже пытались уехать с этим эшелоном, но их вагон почему-то отцепили. Однако им удалось уехать с другим составом. Как это было я не знаю.

До примерно 20 октября эвакогоспиталь  колесил по прифронтовой полосе, останавливаясь и разворачивая работу в городе Валуйки, в посёлке Старый Оскол  и других местах (всех не помню). Нам везло – при переездах мы избежали бомбёжек и обстрелов авиации. А ведь нам постоянно встречались разбитые и сгоревшие  вагоны и даже паровозы. То, что мы остались живы вполне искупало все тяготы голодного скотского существования в переполненной теплушке.

В конце октября госпиталь отправили в Сибирь для организации стационара и мы после долгой утомительной дороги 4го ноября прибыли в город Белово Новосибирской, а ныне Кемеровской области, где и жили до конца войны. Там мы получили извещение о гибели отца. Уехали мы оттуда только в октябре 1946 года в Ленинград к маминому брату Добрушину Арону Еремеевичу, о котором я уже писал. В Клинцы нам было некуда возвращаться – дом не сохранился, а имущество растащили соседи, остававшиеся там, и немцы.

О судьбе остальных родственников из Клинцов.

Моисей Шмидт и его дочери Хава и Хана погибли. Их, как и других евреев, оставшихся в Клинцах, фашисты убили. По рассказам клинчан всех евреев под предлогом переселения в гетто собрали, вывезли за город в песчаный карьер и расстреляли.

Сёстрам Озерским и Исааку Деркач удалось выбраться из Клинцов до прихода фашистов и эвакуироваться в Чкаловскую (ныне Оренбургскую) область. Мария умерла в пути. Эстер умерла уже в месте эвакуации. Деркачи Исаак и Ревекка были в эвакуации до освобождения Клинцов от немцев.  По получении разрешения на возвращение (пропуска) они вернулись в Клинцы ещё до конца войны.

Печальный итог – только из родных, живших в Клинцах, война унесла 6 человек из 11, в том числе непосредственно от рук гитлеровцев 4 – расстреляны трое, погиб в бою один.

Письмо Абрама Шмидта от 5 июня 1944 г.

Дорогие  и милые!

Вчера получил от Самуила письмо от 8.06. Очень печальную весть мне принесло это письмо. Ида, Хава и папа в 1941 г. были расстреляны или другим способом умерщвлены гитлеровской  оккупационной бандой. Хотя и раньше я был подготовлен к этому и не считал их в живых, однако, где то далеко в глубине сердца еще теплилась какая-то надежда. Теперь мне Самуил написал всю правду. Я весь вечер и всю ночь не сомкнул глазом. Какие-то жуткие кошмары всю ночь сопровождали их появление и использования. Теперь я уже успокоился. Сегодня я получил теплое обмундирование и продукты и к вечеру на станцию. Как только представится возможность, я Вам сообщу свой адрес. Обо мне не беспокойтесь. Несмотря на все переживания и страдания кои я перенес, я по-прежнему полон решимости и не теряю надежды скоро, скоро закончить войну и вернуться домой целым и невредимым.

Целую крепко Ваш Абраша.»

Воспоминания  Арона Добрушина

«Мне кажется, что из шести детей моей мамы, я был её самым любимым. Иначе, как Арончик, она меня не звала. Может быть потому, что мастью я отличался от своих братьев и сестер. По её рассказам я родился рыжим, и поначалу отец не хотел меня признавать, но со временем наша схожесть стала столь явной, что он успокоился.

Одно из моих первых воспоминаний детства... Мне три или три с половиной года. Сижу на завалинке дома, играю на балалайке. Высокий мужчина в форме подходит и берет меня за руку, что-то ласково говорит и заводит в дом. Обращается к моему отцу, и они начинают громко беседовать. Насколько я тогда понял, этот военный хотел меня забрать в Санкт-Петербург и учить там музыке, а для этого мне нужно было креститься. Я не понимал, что это означает, но отец был категорически против. Военный старался его переубедить, говорил что-то о консерватории, о моих способностях, но отец настаивал на своем. Помню, как военный погладил меня по голове, улыбнулся и ушел. Позднее я узнал, что это был полковник, служивший в Петербурге и приезжавший летом к своим родителям в наш город, Новгород-Северский. Еще я помню, как в это время в нашем городе было шумно и по улицам ходили люди с красными флагами. Мой отец достал откуда-то из кладовки большой револьвер, предварительно разобрав и почистив его, и с моим старшим братом Самуилом стрелял в кучу золы и поленьев в открытой печке. Это называлось «Революция», а мой отец, как я позже узнал, был членом какой-то либерально-демократической партии. Вскоре эта суета прекратилась, так как революция не удалась и все утихомирилось.

Когда мне исполнилось пять лет, я первый раз попал в больницу, да еще прямиком на операционный стол. К нам в гости приехал из Клинцов дядя Исаак. Привез подарки, шумел, обнимался. Схватил меня под мышки и стал подбрасывать. Вверх я подлетел вполне благополучно, но при приземлении дядины руки мне не встретились и я опустился на плохо пружинившие ноги. Тут же почувствовал в паху острую боль и упал на пол. Мама подскочила ко мне, спросила, где болит, сняла мои штаны и внимательно осмотрела. Мама была костоправом, курила, не верила в бога, хотя отец был довольно набожным и регулярно ходил в синагогу. Она принимала роды, и соседи часто обращались к ней за помощью. «У него грыжа», - сказала она. Меня положили на телегу и отвезли в больницу. Я помню, что осмотр вел очень большой дяденька с бородой, в длинном белом халате. Потом меня мыли в большой ванне. А когда накрыли лицо вонючей тряпкой, я чуть не задохнулся и закричал, но потом всё вдруг провалилось в темноту. После операции шов довольно долго не заживал, и мама мне его чем-то смазывала, но вскоре я опять попал к большому дяденьке с бородой. Мы играли в чурки с соседскими ребятишками на улице возле дома, когда к нам подошел здоровый лохматый парень в косоворотке. Он остановился напротив меня, расставив ноги и как-то смешно уперев руки в бока. «У-у, жидёнок!», - проговорил он, схватил меня двумя руками на ворот рубашки, приподнял от земли и отбросил от себя. Я упал на кучу досок, лежавших у края дороги, причем торчавший пятидюймовый гвоздь пробил мне ягодицу, и я, как жук на булавке, повис на лежавшей под углом доске. От боли я не мог даже кричать. Мои приятели бросились звать мою маму, а соседка, случайно видевшая все, побежала за городовым. К счастью гвоздь пробил только самый край «филейной» части и рана быстро зажила.        

В этом же году меня отдали в хедер (еврейская религиозная начальная школа- Л.Т.). Это был самый настоящий «хедер» - узкая, маленькая комнатушка, посередине которой стоял длинный колченогий стол, а за ним сидели мы – запуганные мальчишки лет пяти-семи. За нашими спинами, между стульями и облезлой, пятнистой стенкой расхаживал сутулый, худой, патлатый старик и, тряся козлиной бороденкой, что-то крикливо нам диктовал. Мы должны были это повторять, бессмысленно вглядываясь в загадочные буквы странного текста в потрепанной книжке со смешным названием Сидур (молитвенник в иудаизме- Л.Т.). Иногда он останавливался и писал на маленькой грифельной доске, висевшей на стенке, отдельные слова, растолковывая их смысл. Каким-то необъяснимым образом мы что-то усваивали и начинали понимать смысл значков и слов в наших засаленных книжках. Иногда старик нас что-то спрашивал, и если мы отвечали невпопад, бил наотмашь длинной деревянной линейкой. Меня он поначалу не трогал, но по прошествии нескольких недель мне перепало, причем очень больно. На шее остался красный след, увидев который мой отец взял меня за руку, привел в Хедер, схватил старика за бороденку, дал ему оплеуху и сказал, что его сын у того больше не учится. На этом мое изучение древнееврейского языка закончилось. Правда, знание букв и умение читать осталось. Я с любопытством разбирал тексты и кое-чему научился сам.

Полгода мне довелось поучиться игре на фортепьяно. Потом моя молодая и очень симпатичная учительница переехала в другой город, а на уроки опытного педагога у родителей не было денег, так что мне оставалось самому подбирать музыку и аккомпанемент на старенькой фисгармонии, стоявшей в гостиной. Тем не менее, скоро я мог играть простенькие вальсы и польки и даже аккомпанировать старшей сестре, которая прекрасно пела во время семейных концертов, на которые по вечерам собиралось довольно много народу с нашей улицы. Мы играли и пели, в основном украинские песни, открыв настежь двери и окна гостиной, а народ подпевал.

Вместо Хедера я стал ходить в часовую мастерскую. И не просто ходить, а работать подмастерьем. Через пару месяцев я уже мог разбирать и собирать ходики и простые пружинные часы. Мой хозяин был не самым приятным человеком, но я не хотел огорчать отца и изо всех сил старался научиться ремеслу, тем более, что жена хозяина кормила меня два раза в день и относилась ко мне, как к родному сыну. Хозяин занимался мелким ремонтом различных механизмов и, кроме того, чинил ювелирные изделия. Однажды в мастерскую зашла богато одетая женщина и попросила его закрепить в кольце выпавший из него бриллиантик. Пока хозяин возился с кольцом, я вертелся рядом и заметил, как он подменил камешек. Через пару часов женщина пришла за кольцом, и я подал ей знак, сдвинув брови и отрицательно покачав головой. Она все поняла и пригрозила хозяину, что позовет казаков, если он не вернет ей настоящий бриллиант. Хозяин побелел и поменял камешек. После того, как посетительница ушла, он набросился на меня с кулаками и довольно крепко избил. Когда он  ушел из мастерской, я схватил молоток и, разбив все, что лежало на прилавке,  убежал домой и все рассказал отцу. Когда на пороге дома появился мой разъяренный хозяин, отец посоветовал ему больше не попадаться на глаза. С этого дня я начал работать в мастерской вместе с отцом и старшим братом.

Владелец нашей съемной квартиры и мастерской, живший этажом выше, неохотно согласился меня терпеть и платить за некоторые срочные работы. Оплата была копеечная, зато я мог учиться ремеслу у своего отца.

В это время мне еще раз пришлось побывать в больнице. В начале лета, по воскресеньям, на берегу Десны у нас «происходила война» с гимназистами. Мы их называли «буржуйскими», а они нас «мещанскими». Мы бросали друг в друга камни, стреляли из рогаток и пращей. Однажды с нашей стороны «мещанские» применили даже артиллерию. Выстрелили мелкими камнями из самодельной пушки. Было много шума, дыма и крика. Во время одного из таких боев мне в голову попал камень, и я потерял сознание. Всю жизнь на краю моего лба виднелась небольшая выемка. Чудом остался жив.

Меня начали готовить к поступлению в гимназию. Я научился читать и писать по-русски, декламировать наизусть стихи, считать и познакомился с древней историей. Но в конце лета не прошел жеребьевку. Не вписался в дозволенный «еврейский процент» и не попал в приготовительный класс. Зато через год жребий мне улыбнулся, и я пошел сразу в первый класс.

Учеба в гимназии мне очень нравилась. В нашем классе было три еврея, и мы поначалу держались особняком. Это продолжалось до тех пор, пока не произошел один не очень приятный случай. На большой перемене во дворе школы меня схватили двое второклассников и прижали к дереву. Их товарищ вытащил из кармана кусок сала и начал им мазать мне губы, приговаривая: «Ешь, жидовская морда, поправляйся! Вы нашего Христа убили! Кайся!» Я как мог, сопротивлялся. Слезы катились по моим щекам. В это время моего мучителя кто-то схватил за шиворот и двое других сразу отстали. Над нами вырос надзиратель, «педель». Держа за шиворот одной рукой «салокормильца», второй он поманил меня и, повернувшись, направился через большую, наполовину застекленную  парадную дверь и вестибюль прямиком в кабинет директора. Директор большой, худощавый, с окладистой бородой выслушал короткий и точный рассказ надзирателя, задумчиво поглаживая свои седые усы. Моего обидчика оставили в кабинете до прихода родителей, меня отпустили на урок, но вскоре вызвали к директору. В кабинете директора, в кресле напротив его стола, сидел приятный господин в тройке. Это был отец второклассника. Его отпрыск стоял посередине кабинета, опустив голову.

- Ну, Алексей, извинись перед Арончиком и пригласи его к нам на воскресный обед.

Через три дня я пришел к ним в гости. Они жили в большом двухэтажном доме. Обед, который подавала прислуга, показался мне необычайно вкусным. Все улыбались, и я чувствовал себя именинником. С Алексеем, как и с его приятелями, мы подружились. После этого случая у меня в школе практически не было конфликтов.

Мои оценки отличались большим разнообразием. Я не был самым прилежным учеником и в моем портфеле всегда лежал альбом для рисования и набор карандашей. Однажды, на уроке французского языка, я уже заканчивал портрет нашей очаровательной молодой учительницы. Мне осталось совсем немного  отретушировать платье, но в этот момент на лист ватмана легла  знакомая рука в кружевном манжете.

- Можно я возьму это на память?

- Ой! Я еще не закончил.

- Ничего страшного. Большое спасибо.

Но подобные вещи не всегда сходили с рук. Пару раз меня оставляли в гимназии до вечера без обеда, до прихода мамы. Один случай мне особенно запомнился. Дело было зимой. Двое одноклассников неожиданно повалили меня в снег и набили липкие комки мне запазуху. Я вскочил разъяренный и, схватив плотный комок снега с кусочками льда, бросился вдогонку. Мои обидчики подбежали к школьному подъезду и, заскочив в него, закрыли дверь как раз в тот момент, когда я кинул в них снежок. Подъезд представлял собой полуверанду с большой, наполовину застекленной решетчатой дверью. Одно из стекол со звоном разлетелось прямо перед стоявшим на крыльце надзирателем. До прихода мамы мне пришлось несколько часов просидеть в темной «холодной». Было очень скучно, одиноко и мучительно хотелось есть. Чтобы её не огорчать, я старался избегать неприятностей и вести себя осторожней. Да и к урокам относиться прилежней.

Но жизнь не бывает без неприятностей и приключений. В мастерской мы с отцом ремонтировали все, что только можно – от велосипедов и замков до часов и пистолетов. Один из восстановленных английских велосипедов отец дал мне «в эксплуатацию». Велосипед был простой, но надежный. Я гонял на нем по булыжным мостовым Новгород Северского и его окрестностям. Однажды, когда я катился под горку по одной из улиц, из-под плетня выскочила прямо мне под колесо свинья. От удара я перелетел через руль, ударился о мостовую и едва не потерял сознание. Когда я очнулся, то увидел хозяина свиньи с большим ножом, с криками приплясывающим возле бездыханной туши. Он быстро перерезал ей горло и выпустил кровь, после чего стал громко жаловаться на меня подоспевшему городовому, требуя, чтобы мои родители компенсировали потерю свиньи.

- А если бы мальчонка убился? Что тогда было? Держал бы ты ее во дворе получше, а то неровен час я тебя оштрафую!

В другой раз почти на том же месте кто-то бросил в меня из-за забора палкой, и она попала мне в лицо, сломав нос. Я упал с велосипеда и залился кровью. Виновного так и не нашли, а у меня с той поры кривой нос, несмотря на то, что мне потом в больнице продолбили искривленную перегородку. Это было ужасно больно. Теперь, когда мне нужно фотографироваться, я слегка поворачиваю голову так, чтобы нос получался прямым.

Отец часто ссорился с хозяином мастерской и решил открыть собственное дело. Он съездил в Германию, благо неплохо владел немецким, и закупил инструменты. Наше семейство селилось в правой половине первого этажа двухэтажного дома. Во второй половине находилась хозяйская мастерская, а семья хозяина занимала весь второй этаж. Мы оборудовали под мастерскую гостиную, инструмент держали в кладовке, но бывший хозяин специально залил угол дома, под которым она находилась, и часть инструмента была испорчена. Отец припугнул его, но тихая война продолжалась все годы нашего проживания в этом доме. К этому времени я уже мог самостоятельно выполнять довольно сложные ремонтные работы и у меня завелись карманные и не совсем «карманные» деньги. Гимназию пришлось бросить, и почти все время я проводил в мастерской. За некоторые индивидуальные заказы мне платили вполне прилично. Помню, как за ремонт браунинга его хозяин, старый полковник, заплатил мне серебром. С этим револьвером связаны два забавных случая. У меня появилась подружка Розочка, с которой мы вполне невинно обнимались и целовались. Как-то, идя к ней на свидание в нашу заповедную беседку, стоявшую на отшибе на берегу Десны, я услышал её крики, и, подбежав, увидел, как долговязый Давид, бывший меня на год старше, тискает мою подругу. Я достал из кармана отремонтированный к тому времени револьвер и выстрелил в воздух почти над ухом у соперника. Тот ошалел от испуга и бросился наутек. Я спрятал браунинг в траву под беседку и, как ни в чем не бывало вернулся домой. Народ ринулся выяснять, кто стрелял, но никого не обнаружили.

А еще я поигрывал в карты. Причем, как правило, выигрывал. Как-то раз мы с приятелями сидели в парке над рекой и резались в очко. К нам подошел здоровый парень лет восемнадцати и попросился сыграть. Положил в банк два рубля и проиграл. Густо покраснев, он сгреб мозолистой лапой весь банк и положил деньги себе в карман. Я вытащил револьвер и взвел курок.

- Положи где взял!

- Ты пугачом передо мной не махай!

Я покрутил барабан и показал ему патроны с медными пулями.

- Испугаю так, что останешься с дырой в башке.

Парень оторопело вынул деньги и вернул их на место.

Отец узнал о том, что я играю на деньги и схватился за ремень. Мне в ту пору было пятнадцать лет, и я этого допустить не мог. Кроме того я играл на свои деньги. Вырвав у него из рук ремень, я сказал, что бить себя не дам, но в карты играть больше не буду.

Война и революция поначалу не очень задели наш город. Занявшие его ненадолго немцы мирных жителей не трогали. Когда к Новгород -Северскому во время Гражданской войны подошли петлюровцы, горожане организовали оборону. Я подавал тяжелый ручной пулемет через забор, но пулеметные сошки уперлись в него и все мои усилия закончились тем, что я упал и потерял сознание. Опять надорвался. Меня перебросили через забор и позднее отвезли в больницу. А петлюровцев в город не пустили. Так же и Красную Армию горожане не хотели пускать в город, но после перестрелки у окраин, их полк прошел через город. Это стоило жизни моей троюродной сестре, красавице Сарочке. Один из красноармейцев просунул через узкое окно в подвал, где прятались женщины и дети, винтовку и выстрелил. Шальная пуля убила мою сестру на месте, пробив ей шею. Зато деникинцам удалось захватить город на несколько месяцев. По доносу их контрразведка схватила моего старшего брата Самуила и обвинила в подпольной работе на Красную Армию. Его пытали, и когда красные снова отбили город и его освободили, от побоев он умер на руках у мамы.

В городе установилась Советская власть, а также безработица, голод и тиф. В нашей семье от тифа скончалась младшая сестренка, и тяжело заболел отец. В это время нам пришлось переехать к родственникам в Клинцы и те не хотели держать у себя дома больного, несмотря на то, что отец уже шел на поправку. Его поместили в тифозный барак, где на него свалился в припадке тифа сосед, и отец умер от внутреннего кровотечения. Я остался с мамой, старшей сестрой и младшим братом. Окончив четыре класса гимназии, закончил свое   формальное образование. Ко мне перешла забота о семье, но работать было негде. Случайно в куче мусора я нашел пишущую машинку, выброшенную во время войны взрывом снаряда из немецкого штаба. Починив ее, перепаяв шрифт на русский и, научившись по учебнику машинописи за пару месяцев бегло печатать, я отправился в штаб ЧЕКа, где и предложил свои услуги «секретаря-машиниста». Меня приняли. Вместе с машинкой. Мне тогда шел семнадцатый год. С работой я успешно справлялся, но мечтал стать бойцом вооруженной охраны НКПС, Народного Комиссариата Путей Сообщения.

Часть, в которой я работал, занималась охраной железной дороги, мостов, вокзалов, складов, эшелонов. Несколько моих подружек согласились поучиться машинописи, и через несколько недель две из них были приняты на работу машинистками, а я перешел в разряд бойца НКПС. Оружие у нас было разномастное, так как по условию международного договора Советской России было разрешено иметь ограниченную армию, поэтому мы принимали на вооружение немецкие, английские и французские винтовки неизвестного происхождения, которые нужно было пристреливать и составлять для них паспорта. Это была работа, одновременно являвшаяся прекрасной тренировкой, хотя и небезопасной. Однажды у моего товарища после выстрела пуля осталась в стволе.

- Сейчас я её выбью, - воскликнул он. Не успел я его остановить, как он перезарядил винтовку и нажал на курок. Вылетевший затвор выбил ему глаз.

Поначалу меня не брали на операции, а использовали в роли курьера. С револьвером в кармане я развозил секретные пакеты в разные конторы и города. Иногда в одиночку, а с особо важными документами с сопровождающим. Как-то, не найдя места в вагоне, я пристроился на металлических листах переходной площадки, положил пакет рядом с собой и незаметно задремал. Очнулся я от того, что цепи вагонов били меня по голове, а колеса, цепляя за полу шинели, подтаскивали к рельсам, между которыми я оказался, упав с переходной площадки. Распластавшись на шпалах и подождав, пока надо мной проплывет последний вагон, я подхватился и побежал вслед за составом. К счастью, тот подходил к станции и снижал и без того малую скорость, так что я благополучно догнал свой вагон и нашел нетронутым пакет. Кстати, нас учили выпрыгивать на ходу из вагона, вскакивать на ступеньки и выступавшие вагонные скобы.

Когда я доставлял пакеты в городе, с особой осторожностью нужно было проходить через рынок. Там в толпе шныряли и бандиты и карманники. Однажды один из них запустил руку в мой карман, где как раз находился секретный пакет. Я успел его схватить, но тут же получил удар в лицо. Не выпуская руки карманника, я попытался вывернуть ее, но в этот момент парнишка обмяк и, выпустив пакет, упал на мостовую. Подняв голову, я увидел нашего сотрудника- здоровенного баварца, сопровождавшего меня по городу. Он просто ударил воришку по спине и, как оказалось, отбил ему легкие. Через пару часов карманник умер в больнице. Тот же рынок стал для меня местом еще одного приключения. К тому времени мне выдали английский карабин и доверили конвоировать пленных. Как-то я сопровождал шестнадцатилетнего мальчишку, проворовавшегося где-то по мелочи. На рынке он вдруг подхватился и побежал. Я передернул затвор и выстрелил в воздух. «Всем лежать!». Передо мной образовался широкий проход, по которому бежал мой подконвойный. Встав на колено, я тщательно прицелился и выстрелил ему по ногам. Попал. Тот упал. Пока он лежал в больнице, я похлопотал перед начальством и поручился за него, взяв как бы на поруки. После больницы его вернули домой и больше он к нам не попадал.

Кроме стрельб, мы ходили на занятия по рукопашному бою. Нас учили приемам джиу-джитсу. Буквально через несколько месяцев эти уроки мне пригодились. По дороге домой мне попалась троица приятелей-хулиганов. Генка-бандит «со товарищи». В  арсенале их подвигов были издевательства над летчиком, героем войны, которого они раздели догола, загнали на забор и заставили кукарекать. Это было бы смешно, если бы не было так опасно. У них в руках были буковые биты для игры в чирики, и я понял, что разборка может быть очень серьезной. Генка размахнулся, и бита, больно задев мой левый локоть, описала полукруг, невольно развернув её владельца. Он повернулся ко мне вполоборота и я, как учили, с ускорением ударил его по шее ребром ладони. Генка мешком свалился на булыжники и замер. Его дружки тоже замерли от неожиданной развязки. Потом они отнесли его домой, где тот через несколько часов умер. Меня арестовали по обвинению в убийстве. На мое счастье соседка видела, как троица на меня напала, она дала показания, и меня оправдали.

В охране у меня появилось много новых друзей. Подобралась группа ребят, игравших на различных инструментах, и мы организовали ансамбль. Тогда это называлось «Синяя блуза». Я играл на бас-балалайке, а по вечерам подыгрывал тапером в клубном кинотеатре. Все на общественных началах, разумеется. Мы пели, танцевали, разыгрывали сценки и вместе ходили купаться. Бывало, что и ссорились. Как-то один из ребят сказал, что Надя, разбитная и веселая девчонка из нашей компании, потаскуха. Я за нее вступился, да так рьяно, что нас едва разняли. Вечером мы встретились с Надей и договорились, что она сходит за справкой к гинекологу. Через несколько дней, обидчику пришлось прилюдно перед ней извиниться, так как над печатью было черным по белому написано, что Надежда - девственница. Позднее у меня с ней приключилась другая история. Когда мы, купаясь, поплыли через реку, она стала в шутку меня топить. Не очень хорошо плавая, я быстро наглотался воды. Чувствуя, что дело плохо, я рванул её за край купальника. Тот лопнул от шеи до самого низа. «Дурак!», - сказала она и, оставив меня в покое, поплыла к берегу. Потом, переодевшись, подошла ко мне и извинилась: «Неужели, ты думал, что я дам тебе утонуть?»  В это время моя подружка, Мирьям, время от времени  намекала, что пора бы договориться о помолвке, но я все оттягивал «серьезный» разговор. «А меня уже сватают», - как-то сказала мне она. «Ну и выходи замуж!» Мирьям расплакалась и через несколько месяцев вышла-таки замуж. Мне было не до того. Нужно было помогать маме и брату. Во время войны мои младшие сестры Муся и Любочка умерли от тифа, старшая сестра Таня уехала жить к своей бездетной тете Ребекке, жене Исаака Деркача, в Гомель. Там она окончила курсы фармацевтов и начала работать, но потом вместе с семьей тетки переехала в захолустный городок Унеча, где вскоре вышла замуж за Абрама Шмидта, моего товарища, счетовода из леспромхоза.

В это время я тоже чуть было не женился. Как-то, гуляя с другом Алешей по берегу реки, я увидел под невысоким обрывом, в воде на песчаном дне тела двух голых девушек. Возле кустов лежала их одежда. Мы разделись и бросились в воду. Нам удалось довольно быстро их откачать. Когда они пришли в себя, то очень испугались, так как перед ними были два незнакомых голых парня. Мы оделись и помогли одеться им. С этого дня мы стали встречаться. Моя девушка оказалась дочерью ксендза. Отношения наши складывались так, что он был вынужден вмешаться: «Я ничего не имею против Арончика, но, чтобы на тебе жениться, он должен перейти в католичество». На этом наши свидания закончились. А девушка была замечательная. Алеша же на своей подружке женился и, насколько я помню, все у них было хорошо.

Тем летом я подрабатывал на сенокосе. Как-то после работы я прилег возле свежего стога сена и крепко заснул. Проснулся уже после захода солнца и почувствовал сильный озноб. Ночью у меня поднялась температура и вскоре я начал кашлять. Через пару недель, когда у меня изо рта вылетели капельки крови, мы с мамой пошли к врачу. После осмотра, она осталась в кабинете, а когда вышла и заговорила со мной, то внезапно расплакалась. «Доктор сказал, что у тебя скоротечная чахотка, и ты не доживешь до белых мух! А ты не хочешь лечиться!» Я обнял её и пообещал, что буду делать все, что нужно и принимать лекарства. С этого дня я стал глотать какие-то прописанные мне таблетки, а кроме того каждое утро выпивать снадобье маминого изготовления. В полстакана коньяка она выжимала лимон, добавляла куриное яйцо в скорлупе и, настояв это три дня, давала мне по столовой ложке. Кроме того я должен был каждый день проезжать на велосипеде, который я сам собрал, по нескольку километров. Велосипед был добротный, английский. Зимой, благополучно пережив осень, я бегал по лесу на лыжах. Хотя туберкулез и повредил мне легкие, но угробить меня ему не удалось.

Тем временем продолжалась моя служба в вооруженной  охране НКПС. Зимой я ходил возле устоев моста по льду речки Сож. Главной моей задачей было соблюдение «пустынности» пространства под мостом, и это было почти невыполнимо, так как под мостом чернели промоины, в которых местные любили ловить рыбу. Когда я в очередной раз попытался предотвратить их спуск к воде и пригрозил, передернув затвор, они подняли меня на смех, предлагая «пульнуть». Винтовка, поставленная на лед, неожиданно выстрелила, лед подо мною треснул, и я провалился в воду под заливистый смех правонарушителей. Течение, сапоги и намокшая шинель потянули на дно. Бросив на лед винтовку, и опираясь на нее, я старался удержать плечи и голову поверх ломающегося льда. С моста раздались крики, что нужно, мол, помочь мальчишке. Мне бросили с берега веревку, и я потихоньку выбрался на мелководье. На выстрел прибежал мой сменщик и начальник караула, так что я поспешил в казарму переодеваться и сушиться. На этот раз все обошлось.

На большом железнодорожном мосту пост находился в маленькой, частично застекленной будке, стоявшей на краю в разрыве перил. Из нее можно было видеть с одной стороны станцию с подъездными путями и тупиками, а с другой стороны мост с опорами и насыпью на многие сотни метров впереди. Как-то ночью я заметил, что в моем направлении по перилам движутся две зеленые точки. В свете луны можно было понять, что это какой-то зверь. Я прицелился между точками и выстрелил. Утром на мосту мы подобрали убитую мною рысь. Она шла по перилам, а так как ветер дул в мою сторону, то кошка не успела испугаться. Через несколько дней у моей мамы был новый меховой воротник.

Голодное было время. Иногда я «мешочничал», ездил в более благополучные южные районы Украины и обменивал на продукты все, что можно было обменять – починенные мною часы, замки, слесарный и столярный инструмент, мануфактуру, полученную вместо зарплаты. Как-то в сильный мороз я схватился за поручень голой рукой и она примерзла. Поезд тронулся, и мне пришлось оторвать ладонь от металла так, что на нем осталась часть кожи. Рана еще долго кровоточила, а я получил урок на всю жизнь. В другой раз меня арестовали с мешком проса на станции недалеко от Чернигова. Отвели к самому начальнику Чрезвычайной комиссии при НКПС, то есть к моему самому высокому начальству. «Мешочника поймали!». «Я не мешочник, я голодный чекист! Мне семью кормить надо!» Так начался наш разговор. Я показал ему свои документы, тот напоил меня чаем с сушками и мы проговорили больше часа. Он на удивление внимательно выслушал меня, и в ответ на мою критику и даже возмущение многими «непорядками» только качал головой, не зная, что возразить.    

Вскоре после этого мне еще раз пригодилось умение стрелять. В то утро был легкий морозец, сквозь облачную пелену светило солнышко, а в толстом тулупе было тепло и уютно. Ноги в сапогах и во фланелевых портянках тоже чувствовали себя вполне комфортно. Прокопченная кукушка, густо попыхивая черно-белым дымом, подтащила к одному из тупиков товарный вагон. Парнишка в спецовке суетливо отцепил его от паровозика и заскочил обратно в кабину. Кукушка негромко присвистнула и укатила в сторону станции. Через некоторое время я заметил, как со стороны пустырей к тупиковому холмику с одиноким вагоном подкатили деревенские сани. Трое мужичков, выпрыгнув из саней, неспеша сорвали с дверей вагона пломбу, двое из них залезли вовнутрь и начали выкидывать тюки с мануфактурой. «Грабят, ребятки»,- подумал я, передернул затвор и крикнул: «Стоять, руки поднять и не шевелиться!» На пару минут воцарилась гробовая тишина. Вдруг из окна вагона раздался выстрел. Пуля, видимо из обреза, пробила будку над моей головой. Я тщательно прицелился в стенку вагона под «стреляющим» окошком и плавно нажал на курок. В вагоне кто-то закричал от боли. Попал! «Стоять, не двигаться!»  Мужичок, оставшийся в санях, взмахнул кнутом и попытался удрать. Пришлось выстрелить в лошадь. «Стреляю в косяк!», - предупредил я, и одну за другой вогнал две пули почти в одну точку на планке двери вагона, до которого было метров сто. На выстрелы прибежали бойцы охраны и забрали всю троицу, включая раненого в ногу. Что стало с арестованными, я не знаю, но думаю, что обошлись с ними сурово. В то время мы все голодали и воровство жестоко наказывалось. Тогда я вспомнил, как во время гражданской войны, когда наш город был занят деникинцами, почти на этом же месте, подполковник-интендант распродавал армейскую мануфактуру.

В это время мама переехала в Унечу, где стала жить с Таниной семьей, в которой к тому времени появился сын Наум. Брат Пиня поступил в военное училище.

Я остался один и стал жить в казарме на окраине Гомеля. В нашем отряде были разные ребята. Народ в основном простой и грубоватый. Такими же простыми и грубоватыми были наши отношения, хотя все это было окрашено взаимовыручкой и бескорыстием. В бою ты должен быть абсолютно уверен в том, кто идет рядом. В одной из первых операций мы прочесывали ночной лес. Неожиданно передо мной вырос силуэт в длинной шинели с винтовкой наперевес. Он закричал: «Стой! Кто идет?!» и тут же выстрелил, после чего бросил винтовку на землю, повернулся и побежал в темноту. Позднее выяснилось, что это один из наших ребят, поповский сын, шедший с краю цепи, ушел вперед, заблудился и вышел к нам навстречу. Со страху он не разобрался, в нарушение всех инструкций не спросил пароль, а сразу стал палить. Говорили, что он попал в психиатрическую больницу. Все лучше, чем под трибунал, а могло быть и такое…

Поначалу я жил в небольшой комнате с добродушным деревенским хлопцем Андрюшей Батуриным. Готовили мы себе на примусе, выходные ботинки и костюм носили по очереди. Как-то раз, когда Андрюша был в наряде, я приготовил яичницу и в это время меня вызвали к начальнику караула, а когда я вернулся, яичницу уже доедал наш сосед. Это была распространенная манера подшучивать друг над другом. В другой раз мне засыпали в кружку с кофе три ложки соли и опять же во время вызова в караулку. Пока я путешествовал, тот же сосед залпом выпил кофе и, взревев, выскочил на крыльцо казармы. После этого шутки прекратились, но появилась новая проблема. У меня не сложились отношения с заместителем начальником караула. Они не были враждебными, но с его стороны я чувствовал определенную антипатию. Как-то на посту ко мне, что называется, прилепилась собака. И не простая дворняжка, а крупная, красивая овчарка. Я поделился с ней своим бутербродом и кусочком сахара, получив в ответ ласковый взгляд и тщательно облизанные руки. Целый день она не отходила от меня и вечером, зайдя в казарму и перекусив, спряталась под мою кровать. Утром к нам без стука ворвался замнач и с порога начал орать на меня, выговаривая за «приблудного паршивого пса». Внезапно «приблудный пес» выскочил из-под кровати и прыгнул на моего начальника, целясь в прикрытое гимнастеркой горло. Тот чудом успел выскочить из комнаты и захлопнуть дверь. «Альма! Назад!», - скомандовал я. Как это ни странно, но собака успокоилась, подбежала и легла, положив голову мне на колени. Когда меня вызвали к начальнику караула, то мне удалось с ним договориться, и Альма осталась в казарме. До сих пор не понимаю, почему я ее так назвал, и почему она стала откликаться на это имя, но факт остается фактом – с тех пор мы с ней стали неразлучны. Однажды, когда мы с ней шли по городу, одна из прохожих подошла к ней и стала звать: «Тельма! Тельма!» Альма остановилась и как-то странно на нее посмотрела. Они были явно знакомы. Потом женщина обратилась ко мне: «Откуда у вас моя собака?»  В конце концов, выяснилось, что собака сбежала от нее после побоев. Через пару недель пришлось мне вернуть Альму-Тельму хозяйке. 

После Гражданской войны на Черниговщине гуляло много банд. Грабежи в поездах были столь частым явлением, что наши вооруженные отряды сопровождали эшелоны. В одном из таких эшелонов мы как-то ехали в Днепропетровск. Неожиданно поезд стал резко тормозить и из соседнего вагона, где ехал инкассатор в сопровождении нашего товарища, раздались выстрелы. Налет! Видимо, бандиты, не зная об отряде, начали грабить пассажиров. Я с карабином наперевес заскочил в соседний вагон и сразу же в проходе увидал бандита с маузером в одной руке и кассой в другой. Опустившись на колено и прицелившись, я сразил его наповал. Протянув кассу своему напарнику и взяв в правую руку маузер, я поднял глаза и увидел в конце коридора второго бандита, поднимавшего в мою сторону обрез. Раздался выстрел и от двери купе мне на плечо посыпались щепки. Я вскинул маузер и нажал на курок. Неожиданно для меня из него вылетела целая очередь, и бандит рухнул на спину. В тамбуре мелькнул третий разбойник. Он не целясь выстрелил в мою сторону и, выпрыгнув из вагона, побежал вниз по насыпи. Я соскочил с подножки с другой стороны, присел за колесом, прицелился, и моя пуля вошла беглецу между лопаток. В купе мы перевязали раненого в шею охранника, вытащили с верхней полки дрожащего инкассатора и напоили его водой. Бандиты, а их оказалось довольно много, бросая награбленное барахло, высыпали из вагонов и побежали в сторону леса. Но со стороны паровоза по ним открыли огонь из Максима, так что никто не ушел. Это был мой первый настоящий бой.

В конце того же лета к нам поступили оперативные данные о том, что одна из банд готовится напасть на горожан, работавших на уборке урожая в одном из первых губернских совхозов. Вечером в назначенный день мы устроили засаду в сенях, переполненного рабочими барака. Когда стемнело, негромко заухал филин, дверь барака приоткрылась, и в просторные сени прошмыгнули двое мужичков с обрезами. В темноте я со своим товарищем навалился на них сзади и под ударами рукояток наганов они рухнули на землю. Шедшие за ними парни побежали назад вдоль по улице, но сидевший с винтовкой за плетнем наш третий боец никому из них не дал уйти. Банда была ликвидирована.

Частенько мне тоже приходилось собирать оперативные сведения и даже заводить дружбу с бандитами из соседних деревень, благо, я умел ловко играть в карты, на балалайке и гармошке. Кроме того я иногда ходил на свидания с девушками и по дороге домой попадал в различные передряги с местными парнями. Приходилось драться, причем врукопашную, хотя у меня в кармане всегда был револьвер.

Однажды на вокзале, проводив маму, я неспешно шел по платформе вдоль только что прибывшего поезда. «Носильщик! Молодой человек, вы не могли бы мне помочь?», - из окна вагона выглянула миловидная молодая женщина. Я услышал знакомый польский акцент. «Конечно, могу!» Заскочил в вагон и зашел в двухместное купе, на полу которого стоял чемодан, а на нижней полке саквояж и пара картонок. Я подхватил чемодан и взялся за ручку саквояжа. «Это легкое. Я сама понесу». «Ничего себе, легкое», - подумал я и с трудом оторвал саквояж от полки. Женщина внимательно взглянула на меня, и мы вышли на перрон. Я пошел вперед и, пройдя платформу, направился к станционному зданию. «Куда вы идете?» «Не вы, а мы», - сказал я и, подхватив саквояж под мышку, сунул руку в карман, пропустив даму вперед, - «идите, куда я вам прикажу». Та начала меня умолять отпустить её или пойти вместе с ней в гостиницу. В нашей команде уже был печальный опыт подобных посещений, когда в одном из номеров мы нашли убитого товарища. Дежурный администратор рассказал, что с ним была миловидная девушка, говорившая с польским акцентом. В коридоре станции мы остановились, и я впустил миловидную даму в неприметную, обитую дерматином дверь охраны НКПС. «Вацлав! Встречай землячку!» С трудом взгромоздив саквояж на стол, мы открыли его и обнаружили шкатулку с амальгамой. Контрабанда. Всего-то. Дальнейшую судьбу девушки я не знаю, а история принесла мне благодарность в приказе.

Вскоре на этом же вокзале я участвовал в облаве на Савинкова. Мы стояли в оцеплении и проверяли документы, контролируя все входы и выходы. Тогда легендарного террориста так и не поймали. Как утверждали потом оперативники, он прошел через мой пост, и я лично проверял у него документы. Видимо тот был загримирован.

Тем же летом наш отряд помогал в борьбе с эпидемией холеры. Нам делали прививки и посылали в «очаги». Это были холерные бараки, где мы работали санитарами, помогая горстке врачей и медсестер. Прививка от холеры состояла из трех уколов, но я по разным причинам опоздал к моменту отъезда команды и сделал только одну, понадеявшись на авось. Через несколько дней работы я почувствовал себя плохо, меня положили на койку в подсобке барака и через некоторое время я потерял сознание. Когда я пришел в себя, врач сказал, что мне просто повезло и теперь я уже привит навсегда.

Зимой служба на железной дороге сводилась в основном к охране станций и мостов. Жил я в казарме в нескольких километрах от города, недалеко от наших основных объектов. Иногда на выходные ко мне из Унечи приезжала мама. После одного из таких посещений я проводил её на станцию и, не найдя попутных саней, вернулся в казарму пешком, почти бегом, так как боялся опоздать на дежурство. Прибежал взмыленный, уставший и голодный. Из-за приезда мамы я не смог поспать после предыдущего наряда. Несмотря на мою просьбу перенести дежурство, начальник караула отругал меня и приказал немедленно выйти на пост. Наскоро перекусив, я сбросил мокрую рубаху, сменив её на гимнастерку, надел длинный бараний тулуп, взял винтовку, примкнул штык и пошел вместе с разводящим на пост возле длинного пакгауза примерно в километре от казармы. Стемнело. Под крышей пакгауза на большом расстоянии друг от друга еле теплились три лампочки, питавшиеся от дизельной электростанции на окраине города. Зато луна щедро освещала поля, покрытые снегом, дорогу и железнодорожные пути. Я топтался по тропинке, иногда приваливаясь спиной к черной деревянной стене, сладковато пахнущей креозотом. Во время одной из таких остановок я задремал, привалившись левым плечом к косяку ворот. В тулупе было тепло и уютно, винтовка со штыком сбалансировано и мягко лежала на бедре. Перед глазами поплыли лошади, девушки с распущенными волосами и вдруг послышался вкрадчивый шепот: «Спи, боец, спи…» Почувствовал, что кто-то теребит мою винтовку и понял, что этот кто-то пытается вывернул шомпол. Рванув приклад к себе, я выбросил винтовку вперед. Штык с чавканьем вошел во что-то мягкое, и я окончательно проснулся. На снегу, прижав левую руку к груди, лежал мой начальник караула. «Шомпол!» - приказал я. Тот бросил в мою сторону стальной прут. «Теперь ползи домой!» Как оказалось впоследствии, я пробил ему мышцу. Происшествие замяли, а начальника перевели в другой отряд, так как то, что он пытался проделать со мной, было противозаконным. К часовому нельзя приближаться без окрика. Ему еще повезло.

К этому времени служба в охране НКПС нравилась мне все меньше. Шел 1926-й год. Начались странные аресты бывших белогвардейцев. Это были уже солидные люди, обремененные хозяйством и семьями. Особенно меня потрясло скорое разбирательство с отцом семерых детей, который к белогвардейцам попал совершенно случайно, по принуждению, да и служил в обозе. Его арестовали и отправили в Чернигов, где, по слухам, вскоре расстреляли. В следующем году мне пришлось сопровождать два эшелона. Один с Троцким, в Туркестан, а второй с узбекскими выселенцами, которых вывозили в Голодную Степь после нападения на солдатскую казарму около их села. Поездка врезалась мне в память как кровавый рубец. В битком набитых телятниках были женщины, дети и старики. Им не давали ни есть, ни пить. Когда на одном из полустанков я попытался передать в один из вагонов чайник с кипятком, меня огрели прикладом, отвели в сторону и сказали, что в следующий раз расстреляют прямо на насыпи. На каждой остановке из телятников выбрасывали трупы, и на конечную станцию эшелон прибыл почти пустой.